Прощание с родителями - Петер Вайсс

спине оленя, там были гладиаторы, которые сражались на арене со львами, там был чужестранец-легионер, истекавший кровью на песке в пустыне, окруженный гиенами. Картины, которые я нашел в Библии, все эти картины преследований и истязаний, принуждений, позора и убийств, клеветы и покаяний, представляли собой подготовку к новым воображаемым картинам, которые смешивались с моими разрушительными играми. Я читал о стальных военных кораблях, разрываемых на куски гранатами, о торпедах, которые выпускали из подводных лодок, где, затаив дыхание сидел экипаж и прислушивался, а торпеды пришвартовывались к вражескому борту, но оставляли предательский пенный след на поверхности воды, я читал об окровавленных телах раненых, о боевых товарищах, спасавших друг друга из огня, о героических капитанах, остававшихся на мостике тонущего корабля и уходящих вместе с ним в бездну океана, читал об авантюрных пиратских плаваниях к чужим берегам, читал о сражениях во время снежной бури на скальных вершинах, о подразделениях, которые ночью во время ливня выбирались из окопов, чтобы изрубить друг друга, смешав с грязью, в ближнем бою, я рассматривал изображение улан, которые в бледном свете утренней зари скачут прочь, в свете утренней зари, утренней зари, и, одолеваемый недолгими сомнениями, я спрашивал себя, куда же эти уланы скакали и почему они скакали, навстречу преждевременной смерти, и я подозревал безумие, я чувствовал что-то вроде непостижимого содрогания, которое и могло быть целью всего этого чтения, когда видел изображение индийского пленного, которого солдаты привязали к жерлам пушек, и текст под ним, гласивший, что при такой смерти уничтожается не только тело, но и душа. Есть сцены в книгах, названия которых я даже не знаю, и не знаю, кто все это написал, сцены столь же незабываемые, как сцены из Красного и черного, из Голода, Пана и Идиота. Вот река в дремучем лесу, и на суку, над стремниной, висит индеец, готовый прыгнуть в приближающееся каноэ, мгновение высочайшей концентрации. Вот комната в провинциальном доме, не знаю, что в этой комнате происходит или кто в этой комнате находится, только сама комната со шкафом, с кроватью и с закрытыми ставнями, возможно, сейчас воскресенье, и все в доме спят, и только кто-то один прислушивается здесь, в этой запечатанной комнате, и что-то замышляет, и полон ожидания. Вот остров, на котором собрались потерпевшие кораблекрушение в Тихом океане, среди высоких стройных пальм высятся их тростниковые хижины, тщательно нарисованные, мысль о бегстве в дальние страны витает в воздухе. Было поразительно, что самые дальние уголки мира и самые редкостные события вызывали во мне ощущение чего-то знакомого, все самое ошеломляющее и чужеродное отзывалось во мне пониманием. Понятия выбора для меня не существовало. Я увлекался одним и пренебрегал другим по непонятным законам. К огромному количеству книг я лишь бегло прикасался, едва пролистывая, и знал, что они не для меня, множество книг, которые я оценю потом, проходили через мои руки, ничего мне не говоря. Другие приковывали к себе одним-единственным словом. Бесы, Униженные и оскорбленные, Записки из Мертвого дома, Эликсиры сатаны, Черные знамена, Ад, эти названия внезапно вспыхивали и что-то во мне освещали. Было нечто магическое в этих названиях, они поражали меня в самое сердце. При чтении созревало то чувство наития и поиска, которое я испытывал внизу, перед дверью с красными и синими стеклами, и вверху, на чердаке. Вся моя жизнь была наитием и поиском. Я проник в музыку, в архитектуру фуги, в замкнутые лабиринты симфоний, в жесткие композиции джаза, в музыку восточных колокольчиков, ничто не казалось мне чужеродным, я понимал причитания китайских флейт и чинность средневековых песен, я по уши был наполнен музыкой, когда я двигался, во мне возникало подобие поющего шлейфа звуков, шаги вызывали звучание бьющего барабана, внутренние инструменты играли непрерывно. Дома я жил как в осаде. Моя комната напоминала крепость. Все стены я заполнил изображениями масок и демонов, а также собственными рисунками, которые отпугивали входящих фигурами кричащих людей. Я ощущал взрывную силу, таящуюся внутри, и знал, что должен посвятить жизнь отображению этой взрывной силы, но дома на мои попытки смотрели как на завихрения, которые нельзя воспринимать всерьез. Словно отвечая зову, я вышел ночью из комнаты, голый, охваченный невероятным возбуждением. Я слышал скрип матраса под телами родителей, слышал их тяжелое дыхание, возможно, они не спали, и лежали, размышляя о моей беде. Но я крался голышом в комнату, где лежала сестра Маргит. Она увидела, как я вошел, села в постели, уличный фонарь отбрасывал преломленную тень окна и филигранный узор занавески через всю стену и на потолок. Я молча подошел к Маргит, сел к ней на постель, и мы беззвучно начали ощупывать друг друга, затаив дыхание, и Маргит тоже сняла рубашку, и мои ладони заскользили по бугоркам намечающихся грудей, я погладил ее мягкие, медленно твердеющие соски, провел по ее животу и по-детски безволосому лобку, и тогда мы легли рядом, тесно прижались друг к другу, и мой член стал твердым и проник в теплую щель ее лона, и так мы лежали, прижав губы к губам, в то время как родители в спальне шумно дышали и стонали. В другие вечера, когда родителей не было дома, я сближался с Эльфриде, которую родители наняли, чтобы следить за здоровьем детей. У меня в комнате мы занимались чем-то таким, что мы называли гимнастическими упражнениями. Гимнастика полезна и тренирует мышцы, гимнастика проветривает мозги, с этим никто спорить не будет, и никто не будет возражать, если мы встанем бок о бок и будем нагибаться и разгибаться, или если мы встанем спина к спине, сцепимся руками и будем поочередно пытаться поднять друг друга. Это спорт. То, что на мне при этом только полотенце, повязанное вокруг бедер, обусловлено понятной причиной, что тело в таком состоянии свободнее дышит. И платье Эльфриде снимает только из-за того, что оно может помяться при выполнении сложных упражнений. Когда мы кладем друг другу ладони на живот и на бедра, то это только для опоры, а когда Эльфриде снимает нижнюю юбку и стягивает чулки, то исключительно ради увеличения свободы движения. Но приличия и тут соблюдены, на ней лиф и трусы. Никаких поцелуев, ее груди я тоже ощупывать не могу, но она мою грудь трогает, это чтобы проверить силу биения сердца. Когда однажды я откинулся назад, делая мостик, и моя набедренная повязка упала, Эльфриде с визгом отскочила, я погнался за ней по темному коридору, завесив полотенцем выпирающий фаллос, и преследовал ее до самой ее комнаты,