Болеслав Прус - Кукла
- Вы, сударыня, ничего нам не должны до... до октября. Как раз Стах, извините, пан Вокульский, пишет мне, что это просто разбой - брать триста рублей за три комнаты в таком районе. Пан Вокульский не может допустить подобного живодерства и велел мне уведомить вас, сударыни, что с октября эта квартира будет сдаваться за двести рублей в год. А если вам, сударыни, не угодно...
Тут управляющий даже отъехал назад вместе с креслом. Старушка сложила ладони, а Ставская молча взглянула на меня широко раскрытыми глазами. Ну и глаза! И как она смотрит! Клянусь, будь я Вокульский, я бы посватался, не сходя с места. От мужа, наверное, уже и косточек не осталось, если он два года не шлет писем. Да, наконец, на что существуют разводы? И на что у Стаха такое состояние?
Дверь опять скрипнула, и показалась девочка лет двенадцати, в соломенной шляпке и с тетрадками в руках. У девочки было румяное личико, не выражавшее, впрочем, особенного ума. Она поклонилась нам, поклонилась Ставской и ее матери, расцеловала в обе щечки маленькую Элюню и ушла, по-видимому домой. Потом опять вернулась из кухни и, покраснев до ушей, спросила пани Ставскую:
- Когда мне можно прийти послезавтра?
- Послезавтра, милочка, приходи в четыре, - ответила Ставская, тоже смутившись.
Когда девочка удалилась, мать пани Ставской недовольно сказала:
- И это называется урок, прости господи! Эля занимается с нею не менее чем по полтора часа и за такой урок берет сорок грошей...
- Маменька! - прервала Ставская, умоляюще глядя на нее.
(Нет, будь я Вокульским, я бы обязательно с ней обвенчался. Что за женщина!.. Что за черты... Какое выражение лица... В жизни я не видал ничего подобного!.. А ручки, а фигурка, а рост, а движения, а глаза, глаза!..)
После минутного замешательства молодая женщина снова заговорила:
- Мы весьма благодарны пану Вокульскому за условия, на которых он предоставляет нам квартиру... Это, пожалуй, единственный случай, когда домовладелец нам снижает плату. Только не знаю, удобно ли нам... воспользоваться его любезностью?
- Это не любезность, сударыня, а честность благородного человека! вмешался управляющий. - Мне пан Вокульский тоже снизил квартирную плату, и я согласился... Посудите сами, сударыня: третьеразрядная улица, движения почти никакого...
- Но жильцов найти нетрудно, - заметила Ставская.
- Мы предпочитаем иметь дело со старыми жильцами, зарекомендовавшими себя тихим поведением и порядком, - ответил я.
- Вы правы, сударь, - похвалила меня седовласая дама. - Порядок в квартире - это первое, о чем мы заботимся. Если даже иной раз Элюня нарежет бумажек и насорит на полу, Франуся сейчас же подметет...
- Ведь я, бабушка, вырезаю только конверты, когда пишу папочке письмо, чтоб он скорее возвращался, - отозвалась девочка.
По лицу Ставской пробежала тень не то горечи, не то усталости.
- И ничего, никаких вестей? - спросил управляющий.
Ставская медленно покачала головой; не уверен, не вздохнула ли она при этом, но так тихо...
- Вот судьба молодой хорошенькой женщины! - воскликнула старая дама. Ни барышня, ни... замужняя...
- Маменька!
- Ни вдова, ни разведенная, словом, невесть что и невесть за что. Говори что хочешь, Эленка, а я тебя уверяю, что Людвика нет в живых...
- Маменька! Маменька!..
- Да, да, - продолжала мать, разволновавшись. - Мы тут его ждем каждый день, каждый час, а все ни к чему... Он либо погиб, либо бросил тебя, значит ты не обязана дожидаться...
У обеих женщин глаза наполнились слезами: у матери - от гнева, а у дочери... кто знает? Может быть, от обиды за исковерканную жизнь.
Вдруг в голове моей мелькнула мысль, которую (если бы дело не касалось меня) я почел бы гениальной. Впрочем, неважно, как ее назвать. Довольно того, что, когда я удобнее уселся в кресле, заложил ногу на ногу и откашлялся, все уставились на меня, не исключая и маленькой Эленки.
- Наше знакомство слишком непродолжительно, - начал я, - чтобы я осмелился предложить...
- Все равно, - перебил меня Вирский. - Благородные услуги принимаются даже от незнакомых.
- Знакомство наше, - повторил я, осадив его взглядом, - действительно недавнее, однако вы, сударыня, может быть, разрешите не столько мне, сколько пану Вокульскому использовать свои связи для розысков вашего супруга...
- А-а-а!.. - тихо вскрикнула старая дама тоном, вряд ли выражавшим сильную радость.
- Маменька! - опять остановила ее Ставская.
- Элюня, - решительно обратилась старушка к внучке, - ступай к своей кукле и вяжи ей жакетку. Петлю я тебе подняла. Ступай!
Девочка немного удивилась, может быть даже насторожилась, однако поцеловала руку бабушке и матери и ушла, захватив с собою спицы.
- Послушайте, сударь, - продолжала старая дама, откровенно говоря, мне важно не столько... то есть я не верю, что Людвик жив. Если человек два года не пишет...
- Довольно, мама!..
- Нет! - перебила ее мать. - Если ты сама не чувствуешь своего положения, то уж я поняла его вполне. Нельзя жить вечной надеждой или вечным опасением...
- Мама, милая, и о моем счастье и о моем долге одна я вправе...
- Не говори ты мне о счастье, - вспылила мать. - Оно кончилось в тот день, когда муж твой сбежал от суда, которому стали известны какие-то его темные дела с ростовщицей. Я знаю, что он невиновен, готова присягнуть в этом. Но ни я, ни ты не понимаем, зачем он к ней ходил!
- Мама! Ведь эти господа нам чужие!.. - в отчаянии воскликнула Ставская.
- Это я-то чужой? - спросил управляющий с упреком, однако привстал и поклонился...
- И вы не чужой, и этот господин тоже, - сказала старушка, указывая на меня. - Я вижу, что это честный человек...
На этот раз поклонился я.
- Так вот послушайте, - продолжала она, проницательно глядя мне в глаза, - мы живем в постоянной неуверенности насчет моего зятя, и неуверенность эта отравляет нам существование. Но я, признаюсь откровенно, больше опасаюсь его возвращения...
Ставская закрыла лицо платком и выбежала из гостиной.
- Плачь, душенька, плачь... - грозя вслед пальцем, говорила раздраженная старушка. - Такие слезы хоть горьки, да все лучше тех, которые ты каждый день проливаешь...
- Сударь, - обратилась она ко мне, - я приму все, что господь нам пошлет, однако чуствую: если человек этот вернется, он вконец погубит счастье моей дочки. Клянусь, - прибавила она тише, - что она уже не любит его, хоть сама этого не сознает, и все же я уверена - только позови он, она немедленно к нему поедет!
Рыдания помешали ей продолжать. Мы с Вирским переглянулись и простились со старой дамой.
- Сударыня, - сказал я перед уходом, - не пройдет и года, как я принесу вам известие о вашем зяте. А может быть, - прибавил я с невольной улыбкой, дела сложатся так, что... все мы будем довольны... Все... даже те, кого сейчас здесь нет!..
Старушка вопросительно посмотрела на меня, но я ничего не ответил. Мы еще раз простились и ушли, уже не спрашивая пани Ставскую.
- Да заглядывайте к нам, сударь, почаще! - крикнула старая дама, когда мы уже были в кухне.
"Конечно, я буду заглядывать... Удастся ли мне план насчет Стаха? Одному богу известно. Там, где в игру замешано сердце, бесполезно строить какие-либо расчеты. Но все же я попытаюсь развязать руки этой женщине, а это тоже чего-нибудь да стоит".
Выйдя из квартиры Ставской, мы с управляющим расстались, весьма довольные друг другом. Он хороший малый. Однако когда я вернулся домой и задумался над результатами моего обхода, то даже за голову схватился.
Я собирался привести в порядок финансовые дела в доме - и вот тебе, привел их в такой порядок, что доход с него уменьшился по меньшей мере на триста рублей в год. Ну, что ж! Может быть, тем скорее Стах одумается и продаст свое приобретение, которое ему совсем не нужно.
Ир все прихварывает.
Политика все в том же положении: полная неопределенность".
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
Серые дни и мучительные часы
Четверть часа спустя после отъезда из Варшавы Вокульский отдал себе отчет в двух несомненных, хотя и весьма различных обстоятельствах: в вагоне стало свежо, а сам он впал в какую-то странную летаргию.
Он свободно двигался, голова была ясна, мысль работала четко и быстро, но его ничто не интересовало: ни с кем он едет, ни куда едет, ни зачем едет. Эта апатия усиливалась, по мере того как он удалялся от Варшавы. В Прушкове он обрадовался каплям дождя, брызгавшим в открытое окно, а когда за Гродзиском разразилась гроза, он даже несколько оживился; ему захотелось, чтобы в него ударила молния. Но когда гроза пронеслась, его опять охватило прежнее равнодушие, и опять стало все безразлично - даже то, что сосед справа задремал у него на плече, а пассажир, сидевший напротив, снял штиблеты и положил ему на колени ноги, впрочем в чистых носках. Около полуночи он впал в странное состояние; им овладел не то сон, не то еще более глубокое безразличие. Он задернул занавеской фонарь и закрыл глаза, решив, что эта странная апатия с восходом солнца пройдет. Но она не прошла: напротив, с утра она усилилась и росла с каждым часом. Эта апатия не усугубляла горя, но и не приносила облегчения.
