Болеслав Прус - Кукла
- Где они живут?
- В правом флигеле, на втором этаже.
Не помню даже, как спустились мы по главной лестнице, как пересекли двор и поднялись на второй этаж флигеля, ибо перед глазами моими неотступно стояли Ставская и Вокульский...
Боже мой! Какая бы это была прекрасная пара! Да что поделаешь, если она замужем! Впрочем, у меня нет ни малейшей охоты вмешиваться в подобного рода дела. Я предполагаю так, другой - этак, а судьба располагает по-своему...
Судьба! Судьба! Странными путями сводит она людей! Не приди я много лет назад в подвал Гопфера, к Махальскому, не познакомился бы я с Вокульским. И опять-таки, не уговори я его пойти в театр, он, может быть, никогда бы не встретился с панной Ленцкой. Один раз я ненароком втянул его в беду, так уж хватит, не хочу повторять в другой раз! Пусть господь бог сам печется о рабах своих...
Когда мы остановились перед дверью пани Ставской, управляющий плутовато усмехнулся:
- Погодите-ка... сначала узнаем, дома ли молодая хозяйка. Есть на что посмотреть, сударь мой!
- Знаю, знаю...
Управляющий не позвонил, а постучал два раза. Дверь сразу распахнулась настежь, и показалась коренастая, толстая служанка с засученными рукавами. Мыльная пена стекала по ее рукам, которым мог бы позавидовать атлет.
- Ах, это вы, господин управляющий! - протянула она. - Я думала, опять какой-то...
- Неужели кто-нибудь смел приставать?.. - с негодованием спросил Вирский.
- Да никто не приставал, - отвечала служанка, по-мужицки выговаривая слова, - а только нынче кто-то цветы прислал. Люди говорят на Марушевича, что напротив живет...
- Подлец! - прошипел управляющий.
- Все мужчины этакие. Приглянется им кто - и лезут, чисто тебе комары на огонь.
- Обе барыни дома? - спросил Вирский. Толстая прислуга подозрительно посмотрела на меня.
- А он, что ли, с вами, этот господин?
- Со мной. Это уполномоченный хозяина.
- А молодой он или старый? - продолжала она допрос, разглядывая меня, как следователь.
- Сама видишь, что старый! - ответил управляющий.
- Средних лет... - поспешил я его поправить. (Ей-богу, они скоро будут называть стариками пятнадцатилетних юнцов!)
- Обе барыни дома, - сказала прислуга. - Только к молодой пришла девочка на урок. А старая барыня у себя в комнате.
- Фу ты! - пробормотал управляющий. - Ну что ж... Доложи старой барыне...
Мы прошли в кухню, где стояла лохань с детским бельем, мокнущим в мыльной пене. На веревке, протянутой возле печки, сохли детские юбочки, рубашечки и чулочки. (Так сразу и видно, что в доме ребенок!)
Из приоткрытой двери донесся немолодой женский голос.
- С управляющим? Какой-то господин? - говорила невидимая нам дама. Может быть, это Людвичек, он мне как раз сегодня приснился...
- Войдите, - сказала прислуга, открывая дверь в гостиную.
Гостиная была маленькая, в жемчужных тонах, мебель мягкая, васильковая, в углу пианино, на обоих окнах множество белых и розовых цветов, на стенах репродукции, выпускаемые Обществом изящных искусств, на столе - лампа со стеклянным абажуром в форме тюльпана. После мрачной, как склеп, гостиной пани Кшешовской с мебелью в темных чехлах эта комната казалась на редкость приветливой, словно со дня на день здесь ждали какого-то гостя. Однако кресла, слишком симметрично расставленные вокруг стола, свидетельствовали о том, что гость еще не явился.
Через минуту в гостиную вошла пожилая дама в сером платье. Меня поразила белизна ее волос, обрамляющих худенькое, но еще не старое лицо с весьма правильными чертами. В лице этом угадывались чьи-то уже знакомые мне черты.
Между тем управляющий застегнул свой испачканный сюртук на две пуговицы, поклонился с истинно дворянским изяществом и сказал:
- Разрешите, сударыня, представить: пан Жецкий, уполномоченный нашего хозяина и мой приятель.
Я поглядел ему в глаза. Признаться, меня несколько удивила наша скоропалительная дружба. Управляющий заметил это и, улыбнувшись, прибавил:
- Я говорю "приятель", поскольку оба мы видели немало любопытных вещей за границей.
- Вы, милостивый государь, были за границей? Подумать только! взволновалась старушка.
- В тысяча восемьсот сорок девятом году и несколько позже, - заметил я.
- А не встречали ли вы там случайно Людвика Ставского?
- Помилуйте, сударыня! - вскричал Вирский, рассмеявшись, и снова поклонился. - Пан Жецкий был за границей тридцать лет назад, а ваш зять уехал всего четыре года назад.
Старушка махнула рукой, словно отгоняя муху.
- И верно! Что же это я болтаю, прости господи!.. Но я все думаю о Людвичке... Прошу вас садиться, господа...
Мы уселись, причем экс-помещик снова поклонился почтенной даме, а она ему.
Только тогда я заметил, что серое платье старушки во многих местах заштопано, и грустное чуство охватило меня при виде этих двух людей с княжескими манерами - в испачканном сюртуке и заштопанном платье. По ним уже прошелся все сглаживающий плуг времени.
- Вы, сударь, должно быть, не знаете о наших горестях, - обратилась ко мне почтенная дама. - Зять мой четыре года назад пострадал в одном весьма неприятном деле, и совершенно незаслуженно... В Варшаве убили некую ужасную ростовщицу!.. Ах, боже! Не стоит и говорить... К счастью, кто-то из друзей предупредил зятя, что подозрение пало на него... Совершенно несправедливо, пан...
- Жецкий, - подсказал экс-помещик.
- ...совершенно незаслуженно, пан Жецкий... Ну, и он, бедняга, бежал за границу. В прошлом году поймали настоящего убийцу, установили невиновность Людвика - да что из того, когда он уже два года нам не пишет...
Тут она наклонилась ко мне и зашептала:
- Эленка, дочь моя, пан...
- Жецкий, - вставил управляющий.
- ...дочь моя, пан Жецкий, просто разоряется... откровенно говорю вам, разоряется на объявления в заграничных газетах - и никакого ответа... Женщина она молодая, пан...
- Жецкий, - напомнил Вирский.
- ...женщина она молодая, пан Жецкий, недурна собой...
- Восхитительна! - с жаром подтвердил управляющий.
- Я была немного похожа на нее, - продолжала пожилая дама, со вздохом кивнув экс-помещику. - И вот, дочь моя недурна собой, молода, у нее уже есть один ребенок и... может быть, ей хотелось бы иметь еще. Впрочем, клянусь вам, пан Вирский, я никогда от нее не слыхала об этом... Она страдает молча, но я догадываюсь, что она страдает. И мне когда-то было тридцать лет...
- Кому из нас не было тридцати лет, - тяжко вздохнул управляющий.
Дверь скрипнула, и в гостиную вбежала маленькая девочка со спицами в руках.
- Бабуся, - воскликнула она, - ну когда же я сделаю кофту для моей куклы...
- Элюня! - строго остановила ее старушка. - Ты не поздоровалась...
Девочка сделала два реверанса, на которые я ответил весьма неуклюже, а пан Вирский - с великосветской грацией, и продолжала говорить, показывая бабушке спицы, с которых свисал черный вязаный квадратик.
- Бабуся, придет зима, а моей кукле не в чем будет выйти на улицу! Посмотрите, бабуся, опять у меня спустилась петля.
(Прелестное дитя! Боже мой! Почему Стах не ее отец! Может, он так не безумствовал бы...)
Бабушка извинилась перед нами, взяла в руки спицы с вязанием, и в этот момент вошла Ставская.
Могу с гордостью сказать, что при ее появлении я продолжал держаться с достоинством, Вирский же совершенно потерял голову. Он вскочил с места, словно студент, застегнул сюртук на третью пуговицу, даже покраснел и невнятно забормотал:
- Сударыня, разрешите представить вам: пан Жецкий, уполномоченный нашего хозяина...
- Очень приятно, - ответила Ставская и, опустив глаза, кивнула головой. Однако яркий румянец и тень тревоги на ее лице свидетельствовали о том, что я не был приятным гостем.
"Погоди-ка! - подумал я и представил себе, что на моем месте в этой комнате находится Вокульский. - Погоди-ка, сейчас я тебе покажу, что нас нечего бояться".
Между тем Ставская опустилась на стул и, желая скрыть свое замешательство, принялась оправлять платьице на дочке. У матери тоже настроение испортилось, а управляющий совсем одурел. "Погодите-ка!" подумал я и, придав своему лицу весьма строгое выражение, спросил:
- Давно ли вы, сударыня, проживаете в этом доме?
- Пять лет, - сказала Ставская и еще сильнее зарумянилась.
Мать ее так и встрепенулась в своем кресле.
- Сколько вы платите, сударыня?
- Двадцать пять рублей в месяц, - еле слышно ответила молодая женщина.
Она побледнела и, одергивая на девочке платьице, несомненно без всякого умысла, бросила на Вирского такой умоляющий взгляд, что... будь я Вокульский, я тут же предложил бы ей руку и сердце!
- Мы, - продолжала она еще тише, - мы задолжали вам за июль.
Я насупился, как Люцифер, и, вобрав в грудь весь воздух, какой был в комнате, произнес:
- Вы, сударыня, ничего нам не должны до... до октября. Как раз Стах, извините, пан Вокульский, пишет мне, что это просто разбой - брать триста рублей за три комнаты в таком районе. Пан Вокульский не может допустить подобного живодерства и велел мне уведомить вас, сударыни, что с октября эта квартира будет сдаваться за двести рублей в год. А если вам, сударыни, не угодно...
