Богова делянка - Луис Бромфилд
Под конец жизни он ожесточился и со своей честностью и прямотой стал совершенно несносен, но так и не признал своего поражения и твердо верил, что демократический образ правления в основе своей мудр и что бизнесмены, захватившие власть, будут неминуемо посрамлены. Если весь народ сбился с пути, значит, виноваты в этом люди, правящие им. Народ-то не виноват. Когда придет время, он поднимется и свергнет тех, кто обманул его. Если не верить в народ, в чем же тогда смысл существования?
Он прожил жизнь, не жалея себя, по-спартански, его бы воля, он весь Округ превратил бы в Спарту. В политике он неизбежно терпел неудачи, потому что не признавал компромиссов. Лично для себя он ничего не хотел, довольствуясь своим скромным местом под солнцем. Он умер в бедности, в той самой темной комнате, из которой и сам он, и Полковник видели крушение своих надежд. Под конец жизни у него не оставалось за душой ничего. Он сошел в могилу таким же бедняком, каким вышел, обливаясь слезами, на тропинку пенсильванской фермы, ведя под уздцы мула и имея восемнадцать долларов в кармане своих домотканых штанов; и все же он был богаче, чем большинство обитателей домов с башенками к западу от усадьбы Шермана, ибо владел тем, что мало кто из тех людей мог иметь и тем более понять и оценить. Цельностью натуры! Когда-то это качество было свойственно американцам, но это было в прошлом, когда жива была еще Мечта, потерпевшая затем крах. Коробейник взял верх. Внук Бентэма, живший на Мэйпл-стрит в доме, построенном в византийском стиле, теперь уже не предлагал «серебряные пуговицы для жилета… тончайший шелк на шейный платок… платки носовые…», не занимался он и делами «Универсального магазина братьев Бентэм». Он занимался делами покрупнее. Он торговал голосами избирателей и тарифами, законами о труде и своим влиянием.
На городском кладбище на могиле старого Джеми поставили простой гранитный памятник с датами рождения и смерти. И только. Но если бы кто-нибудь вздумал выбить на нем эпитафию, она должна была бы быть простой и лаконичной: «Здесь покоится полезный гражданин». Будь побольше таких граждан, как он, история Соединенных Штатов после гражданской войны сложилась бы иначе.
Со смертью старого Джеми Ферма осиротела. Он начал угасать давно, но даже совсем слабый, с затуманенным сознанием, был тут, рядом в своем кресле-качалке и казался неким символом, к которому стягивались все нити. В представлении Джонни дед, как бог, был всегда. С того первого запечатлевшегося в памяти дня, когда на дворе бушевала метель, а маленького Джонни внесли в комнату и усадили в кресло Полковника. Вернулся домой с кладбища Джонни с таким чувством, будто что-то во вселенной рухнуло. В последующие месяцы он не раз ловил себя на том, что, углубившись в дела, начинает думать о старом Джеми как о живом. Иногда, войдя в дом, он направлялся в темную комнату с полуосознанным намерением поздороваться с дедом, рассказать ему, как идет сбор яблок или обдирка кукурузы, и останавливался на полдороге, вспомнив, что кресло-то пусто.
Старый Джеми лежал в могиле на городском кладбище и все-таки присутствовал на Ферме; каким-то необъяснимым образом он продолжал жить в каждой изгороди и разгораживающей поле полоске кустарника, в яблонях и в конюшне, в покосившемся фруктовом сарае, на который дивился когда-то весь Округ. Где-то рядом были и все дяди и тетки, и Мария — бабушка Джонни. Она жила в чабреце, и в бледновато-желтых нарциссах, и в кудрявых гиацинтах, и в особенном пряном запахе, так и не выветрившемся из кухни и кладовки. Был тут и Полковник, только Джонни никак не мог найти его, потому что никогда не видел его в живых и он существовал только в образе мраморной плиты под старой яблоней, посаженной Джонни Яблочное Семечко. Может, в этом и было их бессмертие. И когда Джонни думал обо всех них, в нем просыпалось давнишнее желание продолжать их дело и самому стать звеном в цепи. Словно все они требовали этого от него, но настойчивее всех Полковник и старый Джеми. Вот так складываются традиции. Вот в чем заключается старина. И постепенно Джонни понял, что заставляло в других странах поколение за поколением жить на той же земле. И понял он также, что подобная преемственность невозможна в стране, где родился он сам.
Яблоня на кладбище была Джонни Яблочное Семечко. Она продолжала жить. Может, ей не было ста лет, но мечта полоумного старика, скитавшегося когда-то по Западной Резервации в компании с Дофином, претворилась в жизнь. Новая страна стала землей обетованной. Богаче ее места в мире не было.
После смерти старого Джеми у Уиллингдонов стали понемногу опускаться руки. Словно при жизни, даже когда слабый и дряхлый клевал носом, сидя на солнышке, он излучал волю, заставлявшую всех их выполнять свое обещание возродить Ферму. А теперь напор его воли становился слабее и слабее, и все стало разлаживаться. Началось с пустяков. Соседи стали казаться какими-то совсем уж ничтожными. Или это были пережитки, люди конченые вроде Айка Ансона и старой миссис Вилкокс, или же они были тупы и ограничены, вроде крестьян Шинцев, которые отпугивали своей почти животной примитивностью. Бывали дни, когда на Джонни нападало чувство полной безысходности и ему начинало казаться, что он просто крутится, как белка в колесе, напряженно работая и ничего не достигая. И в голову неотступно лез назойливый вопрос, а стоит ли игра свеч, и ответа на него не было. Ну зачем, вновь и вновь спрашивал он себя, терять столько времени, борясь в одиночку, пытаясь изменить то, что может быть изменено лишь революцией, стихийным бедствием или крахом экономики? «Настанет день, когда, хочешь не хочешь, придется подводить итоги, — пророчил старый Джеми, — и тогда страна увидит, что фермеры куда важнее, чем коммивояжеры, и что ни одна страна не только не может иметь прочную основу, но вообще существовать, если она недостаточно бережно относится к своей земле. Но за эту науку придется дорого заплатить. Много придется хлебнуть, прежде чем это поймут». А тут еще мать Джонни, преисполненная решимости выпихнуть его не только за пределы Фермы, но и из Города, из Округа в широкий мир, исподтишка гнула свое. Она не оставляла его в покое ни на минуту. И хотя он всячески сопротивлялся, факт
