Богова делянка - Луис Бромфилд
Его похоронили не в святой земле возле ручья, а на городском кладбище, где покоились Мария и два их сына. Он должен был бы лежать рядом с Полковником и Сюзан в земле, которую так любил, но место его было рядом с Марией, и еще, по всей вероятности, к тому времени все Уиллингдоны — включая Джонни — поняли, что мечта о Ферме, родившаяся когда-то в душе Полковника, изжила себя. Ни к чему было оставлять старого Джеми в земле, принадлежащей чужим людям. Этого не произносили вслух, но и без того всем было ясно.
Хоронили его совсем не так, как Старика. Специальная заупокойная служба была отслужена в старом кирпичном конгрегационалистском храме, так поразившем воображение молодого Джеми в день его приезда в Город много лет тому назад. Он никогда не был конгрегационалистом ни по характеру, ни по убеждениям и вообще ни разу не заходил ни в одну церковь с самого того дня, когда Мария, возмущенная проповедью пресвитерианского священника на тему о первородном грехе, не говоря худого слова, поднялась со своего места и увела мужа из церкви. Однако все его дети ходили в конгрегационалистскую церковь, и всякая связь с шотландскими пресвитерианцами была давно утеряна, так что уместнее было выносить его из церкви, к которой принадлежали его дети. Похороны были многолюдные: присутствовали друзья его детей, кое-кто из старшего поколения — люди, знавшие Джеми в пору его расцвета, — и горстка старичков и старушек, которые, как и он, помнили дни «подпольной железной дороги», ярой вражды северян и южан, создания первой школы и «Ассоциации фермеров». Проповедник долго говорил о жизни Джеми, великодушно умолчав о том, что старик ни разу не переступил порога его церкви, и подчеркнув, что христианина судят по его делам, а не по тому, к какой церкви он принадлежит. В городских газетах были напечатаны его фотографии многолетней давности и длинные некрологи, в которых перечислялись все его достижения и добродетели. Это были похороны патриарха, полезного гражданина, человека действия.
Но все это — и самые похороны, и проповедь, и некрологи — было отмечено печатью непонятной меланхолии. Словно признание Города, на который он всегда смотрел как на врага, пришло слишком поздно и носило какой-то покровительственный оттенок. Словно победитель отдавал должное побежденному — старому, немощному, не врагу даже, а так, музейной редкости. У всех было чувство, что он зажился на этом свете, превратился в некую диковину, сохранившуюся от прежних, давно минувших дней, не совсем понятную, отгороженную от нас туманом прошлого. Город как будто говорил своим детям: «Вот посмотрите, такими были пионеры». Если и проскальзывала благодарность в похвалах, на которые не скупился исконный враг, то лишь за работу, проделанную давным-давно, совместно с людьми, ушедшими прежде, и с горсткой тех стариков и старух, которые пришли на эти похороны. Это они потрудились и заложили основу сегодняшнего благополучия и горячечного обогащения. Новый мир не видел никакой иронии в том, что, по сути, не имеет общего с идеалом, во имя которого трудились все эти старые американцы, ни в том, что под конец жизни покойный возненавидел все, что этот мир олицетворяет. Новый мир праздновал победу. Он мог позволить себе проявить великодушие к врагу, не представлявшему почти никакой опасности.
На обратном пути с кладбища Джонни испытывал ту же грусть, что и после похорон бабушки Джейн. Со смертью деда что-то ушло из жизни, так же как со смертью бабушки Джейн ушли из нее последние отголоски восемнадцатого столетия. Пришел конец чему-то, что было дорого Джонни, только он был слишком молод, чтобы определить, чему именно пришел конец. И почему? Знал он только, что едет в пропахшем аммиаком экипаже, взятом на Томсоновском конюшенном дворе, по улицам довольно-таки унылого промышленного Города и что на душе грустно. Много лет спустя, покинув навсегда и Город и Ферму, он начал понимать старого Джеми; он уже не думал о нем как о своем деде, и в мыслях ему представлялся стойкий замечательный человек.
Старый Джеми умер, и вместе с ним умерла и его мечта — не осуществленная, как и мечта Полковника. Мечта Полковника не осуществилась потому, что она была романтична и нежизненна, ибо люди до нее еще просто не доросли. Может, в душе Полковник догадывался, что она неосуществима, потому-то и в характере его и в образе мыслей присутствовал очаровательный налет легкого скептицизма, которым грешили все мыслители его века. Старый Джеми принадлежал другому веку — романтичному, не обремененному сомнениями в непогрешимости своих идей. В его время знали только белое и черное, скромную добродетель или беспардонное мошенничество. Старый Джеми был начисто лишен скептицизма. Он был верен своей мечте и до последнего вздоха боролся за ее осуществление. Он верил, что подлинная демократия осуществима и целесообразна, что правительству не обязательно быть безнравственным и недостойным и что в новой стране, начавшей с нуля, возможно прожить, не зная жадности и жульничества, и наслаждаться жизнью одновременно богатой и простой.
Но в конце концов верх одержал коробейник. После того как старый Джеми переселился в дом своей дочери в Городе и деятельная жизнь его кончилась, он засел за газеты и книги, пытаясь уяснить себе, что же это произошло — и притом так скоро — у него на глазах, и эти часы чтения породили у него никогда не знакомое прежде озлобление. И направлено это озлобление было против коробейника, потому что вывод напрашивался сам собой: в крахе демократии была повинна Новая Англия — та самая Новая Англия, которая в свое время поговаривала о короле и беспокоилась о титулах и табели о рангах, та самая Новая Англия, которая облапошила ветеранов революции и чье духовенство превозносило с высоты своих амвонов привилегии и навек замарало свои ризы непотребной хулой по адресу Джефферсона. Он, наверное, всегда видел специфическое чванство Новой Англии, которое у него ассоциировалось с чванством коробейника, сколотившего себе богатство способами не слишком чистоплотными. Он не испытывал враждебных чувств к пуританам, поскольку сам в душе до конца своих дней
