Богова делянка - Луис Бромфилд
Никто так и не отважился сказать старому Джеми, что он никогда больше не сможет ходить. Все делали вид, что стоит кости срастись, и он быстро поправится; совсем как когда он поселился в сером доме в Городе, и все, успокаивая его, говорили, что он еще вернется на Ферму, хотя никто в душе не верил в это. А вот он взял да вернулся! Возможно, он и верил, что в один прекрасный день встанет на ноги и пойдет. Никто не знал, что у него на уме — верит он в возможность выздоровления или знает в душе, что его обманывают, но не хочет положить конец комедии, которую разыгрывают вокруг него. Раз в неделю к нему приезжал доктор и каждый раз сообщал, что дело идет на поправку. Как только стало возможно, его начали вывозить по утрам в сад, где он сидел в тени клена, посаженного когда-то Марией. Полковник знал, что делал, когда выбирал положение дома, — старый Джеми видел со своего места чуть ли не половину Фермы, до самого шоссе. Он видел коров на пастбище, Джонни, косящего сено или работающего в кукурузном поле. Видел ручей, и остатки Марииных цветников, и старое кладбище, где под яблоней покоились Полковник и Сюзан и несколько переселенцев. И постепенно он переносился из сегодняшнего дня в мир воспоминаний. Он видел поля такими, какими они были когда-то давно, и себя самого в трудах, и даже Марию, ухаживающую за своими цветами. Иногда он сидел вот так, погруженный в свои воспоминания, не замечая ничего вокруг, а иногда тихонько засыпал. Укрывшись в прошлом, он был спокоен, безучастен, безропотен и благодушен, но иногда прежний темперамент мог взыграть, и тогда, злясь на себя за свою беспомощность, он становился сварлив и распекал Джонни и его отца за нерадивость. В таких случаях он выражал желание осмотреть всю Ферму, и Джонни или его брат, а то и Элин Уиллингдон — если мальчики не могли бросить работу — возила его по дорожкам, стараясь не тряхнуть кресло, а он вертел головой из стороны в сторону, выискивая проломы в изгородях, засохшие ветки или кустики грозы полей — канадского чертополоха, выросшие незаметно для прочих на обочине дорожки. Дорожки были все в колеях и рытвинах, и тряска не могла не причинять ему боли, однако он никогда и словом не обмолвился об этом.
Но постепенно он слабел, и припадки сварливости делались все реже. Все чаще уходил он в прошлое и подолгу дремал, сидя в кресле во дворе или у горящей печки, и трудно было понять, спит он или бодрствует. По-моему, под конец он понял, что возвращение на Ферму было всего лишь несбыточной мечтой, но к тому времени он был уже так стар и слаб, что разочарование никак не отразилось на нем. Если что-то и тревожило его в минуты просветления, то только страх, что крушение мечты наступит до его смерти и ему придется умирать где-то на чужбине, вдали от Фермы.
Из всех Уиллингдонов одна только мать Джонни знала, что такое жизнь на земле. Она, с самого начала протестовавшая против возвращения, одна имела практические знания. Только она знала, как делаются масло и творог и как ухаживать за только что отелившейся коровой или ожеребившейся кобылой. Джонни, его отцу и брату приходилось учиться всему этому, и из них троих только у Джонни была склонность и способность учиться. Младший брат Джонни был похож на сыновей старого Джеми. Он терпеть не мог Ферму и только о том и мечтал, как бы поскорее вырасти и убраться с нее. Что же касается Джеймса Уиллингдона, то с каждым днем становилось все очевидней, что Ферма была для него всего лишь убежищем от жизненных невзгод. В его любви к Ферме было что-то сентиментальное и романтичное. Ему нравилось бродить по полям со своими собаками, вспугивая кроликов и фазанов. Нравилось прохаживаться среди своих коров на обширном пастбище, нравилось лежать под тенистым деревом, наблюдая за пляшущей мошкарой. В нем не было фермерской крови, к тому же в пятьдесят лет не так-то легко ломать жизнь и менять привычки. Делал он все с неохотой, и любая работа, за которую он брался, была ему в тягость. Он не испытывал никакой радости, оставляя после себя ровные, прополотые ряды кукурузы. И не приходил в восторг при виде того, как ложится густыми влажными рядами тимофеевка под ножом косилки. Ему не доставлял настоящего удовольствия запах свежевспаханной земли. Горы навоза не казались ему грудами богатства. Зрелище кукурузы, опаленной ранними заморозками, прежде чем она успела созреть, не причиняло ему боли, почти столь же острой, как созерцание безвременно погибшего друга. Всего этого он просто не понимал. Это было не в его натуре. С этим нужно родиться. А не родился — ничего не поделаешь. Если человек сам не испытывает таких чувств, они кажутся преувеличенно опоэтизированными, идиотскими, возможно, вызывают у других насмешку. И тем не менее они искренни. Именно они отличают истинного фермера от всех остальных людей. Джонни они были свойственны, и именно потому он работал со страстью, до полного изнеможения, почти как старый Джеми. Отец же Джонни начинал пахать или косить сено в прекрасном настроении, растроганный окружающей его красотой, утренней свежестью, восходящим солнцем, но постепенно все это начинало надоедать, и потом весь день ему казалось, что он исполняет нудную и скучную работу, от которой он уставал и к вечеру приходил в скверное настроение. Он был «фермером в белых перчатках», а вовсе не настоящим фермером. Как и Полковник, он любил свое поместье, но это чувство сильно отличалось от чувств, которые питали к Ферме старый Джеми и Джонни. Те-то любили землю.
Мать Джонни, несмотря на весь
