Богова делянка - Луис Бромфилд
Конец
Уильям Фолкнер
НЕПОБЕЖДЕННЫЕ
роман
Перевод М. Кореневой
ЗАСАДА
1
В то лето у нас с Ринго была за коптильней живая карта, хотя Виксберг был просто горстью щепок от поленницы, а Река[12] — канавкой, прорытой в затверделой земле острием мотыги, она (и сама река, и город с окрестностью) жила, наделенная даже в миниатюре той ощутимой, хотя и пассивной необоримостью топографии, которая пересиливает артиллерию и на фоне которой самые блистательные победы и самые трагические поражения — всего лишь громкий, но мимолетный шум. Для нас с Ринго карта была живая уже потому, что спекшаяся под солнцем земля поглощала воду быстрее, чем мы успевали притащить ее из колодца, и самая подготовка сцены, где развертывалось сражение, превращалась в долгое и почти безнадежное испытание, когда мы, прежде чем возродить и хранить в неприкосновенности, будто некое покрывало, будто щит, заслонявший нас от действительности, заслонявший от фактов, от судьбы, образ повторяемой из раза в раз, оживавшей в игре, неистовой победы, были вынуждены сперва объединить свои усилия и выложиться до конца против общего врага — времени — и, запыхавшись, бессчетно носились с дырявым ведром между колодцем и полем битвы. В тот день, казалось, нам ни за что не наполнить, не залить ее так, чтобы хватило, потому что три недели не выпадала даже роса. Но наконец наша карта достаточно отсырела, по крайней мере по цвету, — можно и начинать. Мы как раз собирались начать. И вдруг там очутился Луш, стоит и глядит на нас. Он сын Джоби, приходится дядей Ринго; стоит там (мы не знали, откуда он взялся; не видели, как возник, как появился) в палящих лучах тусклого полуденного солнца, с непокрытой головой, держа ее чуть-чуть набок, чуть наклонно, но не уронив, а твердо, словно пушечное ядро (на которое она и похожа), небрежно и наспех всаженное в бетон, внутренние уголки глаз слегка покраснели, как у всех негров, когда они выпьют, и сверху вниз глядит на то, что мы с Ринго называли Виксбергом. Потом я увидел нагнувшуюся над поленницей Филадельфию, его жену, которая, набрав охапку дров, держала ее согнутой в локте рукой и смотрела Лушу в спину.
— Это что? — сказал Луш.
— Виксберг, — ответил я.
Луш в смех. Он стоял и негромко смеялся, глядя на щепки.
— Поди сюда, Луш, — позвала от поленницы Филадельфия. В ее голосе слышалось что-то странное — настойчивость, а может, испуг. — Хочешь ужинать, так принеси-ка мне дров. — Но я не знал — настойчивость или испуг; у меня не было времени размышлять или рассуждать об этом, потому что прежде, чем я или Ринго успели шевельнуться, Луш вдруг наклонился и рукой раскидал наши щепки.
— Вот вам ваш Виксберг, — сказал он.
— Луш! — позвала Филадельфия. Но Луш сел на корточки и посмотрел на меня с тем выражением лица. Мне тогда только исполнилось двенадцать, и я не знал, что такое торжество, даже и слова такого не знал.
— И еще я вам про другое скажу, про какое вы не знаете, — сказал он. — Коринф.
— Коринф? — сказал я. Филадельфия бросила дрова на землю и быстрым шагом направилась к нам. — Это тоже в Миссисипи. Недалеко. Я там был.
— Далеко-недалеко — не важно, — сказал Луш. Теперь он говорил так, будто собирался затянуть песнопение, запеть; сидя на корточках, подставив нещадному тусклому солнцу свой железный череп и расплющенную переносицу, он не смотрел ни на меня, ни на Ринго, казалось, будто его красные в уголках глаза перевернулись у него в черепе, и нам видна стала плоская незрячая обратная сторона его глаз. — Далеко — не важно. Потому как враз по дороге!
— По дороге? По дороге куда?
— Папашу спроси. Спроси ’сподина Джона.
— Он в Теннесси, воюет. Я не могу его спросить.
— Думаешь, в Теннесси? Ему в этой Теннесси счас ну вовсе делать нечего.
Тут Филадельфия схватила его за руку.
— Заткни рот, ниггер, — закричала она напряженным и отчаянным голосом. — Поди сюда да принеси мне дров.
Потом они ушли. Мы с Ринго не смотрели, как они ушли. Мы стояли над нашим разрушенным Виксбергом, нашим утомительным, процарапанным мотыгой рвом, который был уже и не влажного цвета, и спокойно смотрели друг на друга.
— Чего? — сказал Ринго. — Чего он хотел сказать?
— Ничего, — сказал я. Наклонился и снова построил Виксберг. — Вот он.
Но Ринго не шелохнулся — просто смотрел на меня.
— Луш смеялся. Говорит — Коринф тоже. Про Коринф он тоже смеялся. Как думаешь, чего такое он знает, а мы нет?
— Ничего, — сказал я. — Неужели ты думаешь, что Луш знает такое, чего не знает Отец?
— ’сподин Джон в Теннесси. Мож быть, как раз и не знает.
— Неужели ты думаешь, он сидел бы в Теннесси, если б янки взяли Коринф? Думаешь, если б янки взяли Коринф, так Отец и генерал Вэн Дорн и генерал Пембертон уже б не были там все трое?
Но я просто так говорил, понятно, потому что ниггеры знают, ниггеры все знают; чтобы добиться толку, нужно кое-что погромче, много погромче слов. Оттого я нагнулся и набрал в обе руки по полной горсти земли и выпрямился, а Ринго все стоял неподвижно и просто смотрел на меня, и все, даже когда я стал швыряться землей.
— Я генерал Пембертон! — закричал я. — Эээй! Ээй! — и, нагнувшись, опять набрал земли. Ринго по-прежнему не шелохнулся. — Хорошо! — закричал я. — Тогда в этот раз я буду Грантом, а ты можешь — генералом Пембертоном.
Раз негры знали, медлить было нельзя. Между нами была договоренность, что два раза подряд я буду генералом Пембертоном, а Ринго — Грантом, а после мне приходилось один раз быть Грантом, чтобы Ринго мог
