Богова делянка - Луис Бромфилд
Решение наконец пришло однажды октябрьским утром, когда Джонни поехал в лес за дровами. Оно пришло вдруг, само собой, пришло в тот момент, когда он осадил свою упряжку, и поскрипывание телеги вдруг прекратилось, и стал слышен другой звук, от которого дрожал весь воздух. Казалось, будто где-то далеко-далеко, в одной из подземных пещер, прятавшихся под всей этой местностью, какой-то великан бьет изо всей мочи молотом по наковальне. Звук был ухающий, ритмичный, приглушенный, он был размеренный и монотонный, отнюдь не короткий и единичный, как пушечный выстрел, он властвовал над всем. Джонни замер на месте, прислушиваясь в недоумении, пока наконец его не осенило. Звук шел от нового прокатного стана. Там спешно готовили снаряды для отправки во Францию, на войну. На мгновение у него потемнело в глазах, и в ту же минуту он понял, что теперь уже все — Ферме пришел конец. Разве можно быть фермером, если у тебя над ухом день и ночь грохочут фабрики? С Фермы уже давно можно было видеть фабричные дымы, а по ночам облака над Городом подсвечивались отблеском пламени доменных печей. Но так было всегда, сколько он помнил себя, и у Джонни давно привык глаз к маячившим вдали клубам темного дыма. Не в пример старому Джеми для Джонни и дым, и подсвеченное небо стали привычными явлениями, как будто на месте Города стоял вулкан. Но совсем другое дело этот новый звук.
Фабрики и заводы уже давно начали подбираться к Ферме с севера и востока, захватывая поля, выстраиваясь вдоль спрямленного русла Тобиной речки, и на севере уже достигли вершины холма, на котором Полковник обнялся когда-то в последний раз со своим другом-иезуитом и повернул назад к поселению. А потом пришла война, которая, как с пеной у рта уверял старый Джеми, была делом рук бизнесменов, и заводы двинулись в новое наступление. И вот теперь они вторглись в пределы самой Фермы. Старый Джеми умер через год после начала войны, он не дожил, к счастью, до того дня, когда окна в старом доме начали тихонько подрагивать от слишком близкого соседства фабрик.
Джонни погрузил дрова на телегу и поехал домой; он еще издали увидел Элин Уиллингдон, стоявшую в дверях кухни. Когда он остановил лошадей, она с минуту молчала, а потом сказала только: «Ты послушай!» Ничего больше не было сказано, но она знала, что победа за ней.
Ферму продали человеку, который купил ее в спекулятивных целях, поскольку заводы были от нее в пределах слышимости. Теперь Город будет продвигаться все ближе и ближе, пока наконец не пойдут на снос все добротные надворные постройки, а возможно, и сам дом со всеми его флигелями. Улицы пролягут через поля, протянутся твердые цементные ленты тротуаров, длинная аллея, обсаженная вековыми акациями, будет вырублена, и настанет день, когда от Фермы не останется и следа.
Все было кончено, и Джонни уехал — только не на Дальний Запад, как его дядья и двоюродные братья, а в Европу, на войну. Но прежде чем уехать, ему пришлось выдержать трудный бой с Элин Уиллингдон, продолжавшийся не день и не два, — там, где дело касалось ее детей, она становилась тигрицей и никогда не сдавалась легко, тем более не могла она уступить его желанию отправиться на войну, которая его никак не касалась. Были минуты в этом поединке, когда в своей великолепной необузданности она могла бы посоперничать с неистовой Марианной, но в конце концов верх одержал Джонни, потому что он унаследовал не только буйное упрямство старого Джеми, но и тихое упрямство Старика. Как нередко случалось в ее бурной жизни, Элин Уиллингдон и на этот раз потерпела поражение, потому что строила свои планы без точного расчета и боролась вслепую. Она сама, своими руками, заложила в своих детей неугомонность, любознательность, желание чего-то добиться в жизни, и теперь удержать их — и тем более Джонни — оказалось не в ее силах. В конце концов он повторил ей слова старого Джеми, сказанные когда-то давным-давно по поводу гражданской войны: «Лучше погибнуть, чем остаться в стороне от величайшего испытания своего времени». Она сдалась. Может, с годами она слегка помягчела и начала понимать, что ничто никогда не бывает так, как задумаешь, и что даже при самой сильной воле все равно никогда не добьешься в точности того, чего хочешь.
Итак, в четвертом колене что-то от Полковника вернулось во Францию из некогда дремучих, опоэтизированных им мест. А еще двенадцать лет спустя Джонни в последний раз посетил Ферму проездом на Восток страны. Надворные постройки совсем обветшали, и поля не возделывались, но Ферма еще не была поделена на городские участки, потому что Шинцы, чья земля лежала между Городом и Фермой, стояли насмерть. Это была земля, политая их потом, и они держались за нее с тупым упрямством крестьян, недоступным пониманию спекулянтов недвижимостью.
Джонни постучал, дверь ему открыла плосколицая женщина, повязанная ситцевым платком. Говорила она только по-польски, но не так уж и важно было, понимает она его или нет. Джонни пытался объяснить ей, что приехал посмотреть на землю, которой раньше всегда владела его семья. Женщина недавно переселилась в Округ и явно испугалась при виде его — в душе она все еще оставалась крестьянкой, пришедшей из мира, совсем непохожего на мир Полковника и старого Джеми. Человек, стоявший перед ней, был хорошо одет, приехал в сверкающем автомобиле, он, конечно, был богат и, если что, не посчитался бы ни с какими ее правами. Она так никогда и не узнала, кто он такой, зачем приезжал, но не сделала никакой попытки протестовать.
Пробыл он на Ферме недолго. Слишком все было запущено. Он пересек сад, заросший крапивой и сорняками, и подошел к маленькому кладбищу на холме у ручья. Старая яблоня засохла и повалилась прямо на могилы, но от трухлявого пня пошло несколько крепких побегов, которые продолжали жить. Надгробные камни первых поселенцев потрескались и раскрошились — они были из красного местного песчаника, и их не могло хватить на сто лет. Но мраморные плиты, лежавшие на могилах
