Богова делянка - Луис Бромфилд

— А сильно ты гнал из Теннесси, — сказал я.

— А, — снова сказал Отец.

— Здорово вы похудали после этой Теннесси, — сказал Ринго. — Чего они там едят, ’сподин Джон? То же самое, какое люди?

Тогда, глядя ему в лицо, пока он смотрел на меня, я сказал:

— Луш говорит, ты не был в Теннесси.

— Луш? — сказал Отец. — Луш?

— Входи, — сказала Бабушка. — Лувиния накрывает на стол — пообедаешь. У тебя как раз осталось времени помыться.

2

После полудня мы построили загон для скота, построили в низине, в пойме ручья, так что если не знаешь, где искать, то и не найти, — нельзя увидеть, пока не наткнешься на свежезачищенные по концам топором, истекающие соком перекладины, проложенные через самую чащобу и перевитые живой порослью. Мы все были там: Отец, Джоби, Ринго, Луш и я, — Отец все еще в сапогах, но без мундира, так что мы впервые увидели, что брюки у него не конфедератские, а как у янки, из нового синего прочного сукна, которые они (он и его отряд) захватили, и теперь он был еще и без сабли. Работали быстро, валили молодые деревца: иву, болотный дуб, болотный клен, карликовый каштан — и, едва успевая обтесывать, оттаскивали, прицепив к мулам или же волоча руками, прямо по грязи и кустам шиповника туда, где поджидал Отец. Дело было и в этом тоже; Отец был повсюду, зажав под каждой рукой по стволу, он шагал через заросли и кусты шиповника чуть ли не быстрее мулов; и прилаживал перекладину, пока Луш и Джоби спорили и спорили, каким концом куда. В этом все дело: не то чтобы Отец работал быстрее или упорнее остальных, хотя человек и впрямь кажется больше ростом (по крайней мере тем, кому только двенадцать, по крайней мере нам с Ринго, когда нам было по двенадцать), когда он спокойно стоит и говорит тем, кто исполняет: «Сделай то, сделай это», все было в том, как он это делал. Когда, сидя за столом в столовой на своем обычном месте, он прикончил полоток солонины, овощи, и маисовые лепешки, и молоко, которые принесла ему Лувиния (а мы смотрели и ждали, по крайней мере мы с Ринго ждали ночи и разговоров, ждали рассказов), вытер бороду и сказал: «А сейчас будем строить новый загон. Нужно еще нарубить деревьев для перекладин», нам с Ринго, наверное, привиделось точь-в-точь одно и то же. Мы все соберемся там: и Джоби, и Луш, и Ринго, и я — на краю поймы в некоем подобии строя, не того строя, который свойствен страстному до пота предвкушению атаки или даже победы и изготовленности к ней, скорее тому пассивному, однако же действенному, утверждающему духу, который, вероятно, чувствовала в себе армия Наполеона, а лицом к нам, между нами и поймой, нами и поджидающими нас, истекающими соком стволами, которым предстоит вот-вот превратиться в мертвые перекладины, — Отец. Он верхом на Юпитере, в сером, отделанном галуном офицерском кителе, и пока мы смотрим, выхватывает из ножен саблю. Бросив нам последний, все вобравший в себя и всепонимающий взгляд, он выхватывает ее, в то же время туго натянутой уздой поворачивая Юпитера; волосы под лихо заломленной шляпой всклокочены; сабля блестит и сверкает; и негромким, но сильным голосом он кричит: «Рысью! В галоп! В атаку!» Потом мы могли одновременно и смотреть на него, и мчаться за ним — и для этого нам не надо было даже сходить с места — за этим маленьким человеком (который вместе с лошадью был ровно того роста, как нужно, именно такого роста ему и нужно было выглядеть, а двенадцатилетним ребятам он казался огромнее, чем большинство людей могло когда-нибудь надеяться выглядеть), стоявшим в стременах над своей дымчатой, все уменьшающейся молнией, под сверкающей мириадами искр аркой сабли, от которой молодые деревца-избранники, срубленные, обтесанные и очищенные от сучков, так и отскакивали, складываясь в аккуратные, готовые ряды, нуждавшиеся — чтобы стать оградой — лишь в том, чтобы их перенесли и приладили на место.

Когда мы кончили ограду, то есть оставили Луша и Джоби поставить три последних прогона, солнце ушло из низины, но еще освещало выгон на склоне в то время, как мы по нему проезжали, я — позади Отца на одном муле, Ринго — на другом. Но к тому времени, как я у дома расстался с Отцом и вернулся в хлев, где Ринго уже надел на корову веревку, оно ушло даже с выгона. Так вот, отправились мы назад, к новому загону, и стоило корове остановиться, чтобы отщипнуть травы, бежавший за ней теленок тут же тыкался в нее носом, принимаясь шарить, а свинья продолжала трусцой бежать вперед. Она вот (свинья эта) и замедляла движение. Казалось, она двигалась медленнее коровы, даже когда корова останавливалась, и Ринго, наклонившись, дергал туго натянутую веревку и кричал на корову, так что до нового загона мы добрались, конечно, уже затемно. И там оставался еще такой незаделанный проход, что могло пройти целое стадо. Но об этом, собственно, мы и не беспокоились.

Загнали мы их туда: двух мулов, корову с теленком, свинью, на ощупь заделали последний пролет и отправились домой. Теперь стояла полная тьма, даже на выгоне; мы увидели в кухне горящую лампу и чью-то тень, двигавшуюся в окне. Когда мы с Ринго вошли, Лувиния как раз запирала один из больших сундуков, который не спускали с чердака с того рождества, которое мы провели в Хокхерсте четыре года назад, когда не было никакой войны и дядя Деннисон был еще жив. Сундук был большой и тяжелый, даже когда пустой, и, пока мы уходили строить загон, его в кухне не было, значит, его стащили вниз во второй половине дня, когда Джоби и Луш работали в низине и его некому было нести, кроме Бабушки и Лувинии. А потом, когда мы вернулись на мулах домой, еще и Отца, стало быть, в этом тоже была какая-то неотлагательная необходимость; может, это Отец и сундук с чердака спустил. И когда я пошел ужинать, вместо серебряных приборов на столе лежали кухонные ножи и вилки, а буфет (где с тех пор, как я себя помню, стоял серебряный сервиз и где с тех самых пор он стоял всегда и неизменно, за исключением каждого вторника, когда Бабушка, Лувиния и Филадельфия имели обыкновение после обеда чистить