Богова делянка - Луис Бромфилд
С едой разделались быстро. Отец еще днем поел, а мы с Ринго к тому же только и дожидались, когда наступит после-ужина, час расслабленных мышц и полных желудков, и пойдут разговоры. Когда он вернулся домой в тот раз, весной, мы, как и теперь, ждали, пока он усядется в свое старое кресло, а мы с Ринго пристроимся на корточках по обе стороны камина, где, потрескивая, стреляют ореховые поленья и над которым висит на двух крючках вычищенный и заряженный трофейный мушкет, который он привез из Виргинии два года назад. И потом стали слушать. И услышали такие имена, как Форрест и Морган, Барксдейл и Вэн Дорн, и такие слова, как Ущелье и Ран[13], которых у нас в Миссисипи не было, хотя у нас был и Барксдейл и Вэн Дорн, пока его не убил чей-то муж, и однажды по Южной улице Оксфорда проехал генерал Форрест, которого увидела в окно юная девушка, бриллиантовым кольцом нацарапавшая на стекле свое имя: Селия Кук.
Но нам было только двенадцать — этого мы не слушали. То, что слышали мы с Ринго, — это пушки, и флаги, и безликий многоголосый крик. Про это мы и собирались послушать нынче ночью. Ринго поджидал меня в зале; мы обождали, пока Отец не устроится в своем кресле в той комнате, которую он и негры называли Кабинетом: Отец — потому, что тут стоял его письменный стол, где он хранил семена хлопка и кукурузы, и в этой комнате он по обыкновению снимал заляпанные грязью сапоги и сидел в одних носках, пока сапоги сушились у камина, и куда безнаказанно могли входить собаки, ложиться на коврике у камина или даже спать тут в холодные ночи — и дала ли ему на то разрешение еще до того, как она умерла, моя Мать, а умерла она при моем рождении, Бабушка ли после соблюдала его, или же сама Бабушка дала на то разрешение потому, что Мать умерла, не знаю; негры же называли Кабинетом потому, что в эту комнату их приводили затем, чтобы перед лицом патрульного (сидевшего на одном из жестких стульев с прямой спинкой и тоже курившего одну из Отцовых сигар) они поклялись, что никак не могли быть тем или там, кем и где они, по его (патрульного) утверждению, были, — и которую Бабушка называла Библиотекой, потому что в ней стоял шкаф, в котором находились трактат Кока[14] о Литтлтоне[15], том Иосифа Флавия, Коран, том отчетов штата Миссисипи за 1848 год, том Джеремии Тэйлора[16], том «Максим» Наполеона, трактат по астрономии в тысячу девяносто восемь страниц, «История оборотней в Англии, Ирландии и Шотландии, а также Уэльсе», написанная преподобным Птолемеем Торндайком, магистром исск. (Эдинбург), Чл. К. Н. О.[17], полное собрание Вальтера Скотта, полное — Фенимора Купера, Дюма в бумажной обложке, тоже полное, кроме одного тома, который Отец выронил из кармана под Манассасом[18] (отступая, сказал он).
Поэтому мы с Ринго снова уселись на корточки и спокойно ждали, пока Бабушка шила у лампы, а Отец сидел в своем старом кресле, стоявшем на своем старом месте, положив один грязный сапог на другой и задрав их так, что они уперлись в старые отметины каблуков рядом с холодным и пустым камином, и жевал табак, что одолжил ему Джоби. Джоби был много старше Отца, слишком стар, чтобы из-за какой-то там войны остаться без табаку. В Миссисипи он прибыл из Каролины вместе с Отцом и все то время, что служил его камердинером, воспитывал и обучал Саймона, отца Ринго, который должен был сменить его (Джоби), когда тот слишком состарится, но если бы не война, этого пришлось бы ждать еще несколько лет. А так с Отцом отправился Саймон; и все еще находился с армией в Теннесси. Мы ждали, когда Отец начнет; ждали долго, и по слуху могли уж сказать, что Лувиния почти домыла посуду в кухне, и я решил, что Отец дожидается, пока Лувиния кончит и тоже придет послушать, и потому сказал:
— Отец, как это можно — сражаться в горах?
А он и в самом деле этого дожидался, только не в том смысле, как думали мы с Ринго, потому что он сказал:
— Нельзя. Просто приходится. А теперь, мальчики, бегом в постель.
Мы поднялись по лестнице. Но не до самого конца; остановились и сели на верхнюю ступеньку, чтоб не падал свет от лампы из зала, глядя на дверь Кабинета и прислушиваясь; немного погодя через зал, не взглянув наверх, прошла Лувиния и вошла в Кабинет; нам было слышно ее и Отца:
— Готов сундук?
— Да, сэр, готов.
— Тогда скажи, чтобы Луш взял фонарь и лопаты и ждал меня в кухне.
— Да, сэр, — сказала Лувиния. Она вышла; снова прошла через зал, даже не взглянув вверх, хотя имела обыкновение, поднявшись следом за нами, стать в дверях и честить нас, пока не уляжемся в постель: то есть я — в саму постель, а Ринго — рядом на соломенный тюфяк. Но на этот раз ее не только не интересовало, где мы, она не думала даже, где нас может и не быть.
— Я знаю, чего в этом сундуке, — прошептал Ринго. — Это — серебро. Ты думаешь, чего…
— Шшшш, — прошипел я. Мы слышали голос Отца, который разговаривал с Бабушкой. Через некоторое время Лувиния вернулась и снова прошла через зал. Мы сидели на верхней ступеньке, прислушиваясь к голосу Отца, говорившего с Бабушкой и с Лувинией.
— Виксберг? — прошептал Ринго. Мы сидели в тени; мне ничего не было видно, кроме его белков. — Виксберг пал? Он чего — в Реку, что ли, упал? Да еще с генералом Пембертоном вместе?
— Шшшшшшшшшшш! — прошипел я. Мы сидели в тени, тесно прижавшись друг к другу, слушая, что говорит Отец. Может, дело в темноте, а может, мы снова стали двумя мотыльками, двумя перышками, или, может, в какой-то момент неуклонно, спокойно и неотвратимо исчезает всякая уверенность, потому что вдруг над нами уже стоит Лувиния и трясет, стараясь разбудить. Она даже и не бранила нас. Поднялась следом за нами и стала в дверях спальни, даже лампы не зажгла; она не могла бы сказать, разделись мы или нет, даже если б обращала достаточно внимания, чтобы заподозрить, что нет. Может, она, как и мы с Ринго, тоже прислушивалась к тому,
