Филипп Эриа - Семья Буссардель
Делая вид, что он слушает Лионетту, Викторен время от времени кивал головой; если притворство бывало выгодно для него, в нем просыпалась какая-то тяжеловесная хитрость.
Он должен был признать, что мать не ошиблась: у его невесты действительно были прекрасные волосы, длиннее, чем у его замужней сестры Флоранс, и очень густые. Перехваченные сзади и уложенные большим узлом, они были так изобильны, так плотно перевивались, переплетались, что взгляд терялся в них и трудно было понять, откуда идет вот этот жгут или вон та коса.
Да и цвет ее волос был необыкновенный - черный с красноватым отливом, и блестели они, словно лакированные. Матово-бледная кожа имела оливковый оттенок, и Викторену, смотревшему на девушку сбоку, видно было, что косая полоска щеки, ниже мочки маленького уха, покрыта темным пушком. Он немного подвинулся, переменил положение и увидел тогда черную бровь, длинные ресницы и верхнюю губу, тоже оттененную пушком. Через минутку Викторен откинулся назад и, положив руку на спинку скамьи, принялся разглядывать узел лоснистых черных волос: спускаясь тяжелой плотной массой, он прильнул к обнаженной шее и был похож на какого-то зверька. Но на затылке кудрявились мелкие завитки, влажные от капелек пота, - ведь в доме жарко топились камины, горели газовые рожки, а в зимнем саду жгли уголь в жаровнях.
Впервые в жизни этот двадцатитрехлетний юноша мог так близко и сколько душе угодно рассматривать женщину. Его не пленили черты лица Амели, даже ее формы, уже развившиеся, мало его волновали, но эти черные локоны, завитки и пряди волос, это густое руно зачаровывало его. Эта шевелюра, казавшаяся бархатным, пушистым убором на девичьей головке, вызывала мечты у Викторена. Ему вспомнилось, как в первые годы своего пребывания в Жавеле он ловил весною больших ночных бабочек, как его странно, болезненно волновало трепетание их крыльев в ладони и как он, в конце концов, мягко сжимая руку, давил их.
Он перевел глаза на плечо Амели, скользнул взглядом по вырезу платья, попытался заглянуть в углубление между плечом и рукою. "Будь она замужней дамой, а не девушкой, декольте было бы больше, и я увидел бы ее грудь до подмышек", - думал он. Он наклонил голову и вдруг услышал тонкий, пронизывающий, немного звериный запах, глубоко вдохнул его и почувствовал, как сильно пульсирует у него кровь в артериях шеи. Он поспешно выпрямился и заложил ногу на ногу.
- Что? - сказал он.
- Не верите, да? - тараторила Лионетта. - Но, клянусь вам, это так и есть. Французское правительство послало в Алжир фокусника Роберта Удена, чтобы он боролся там с влиянием арабских колдунов.
Викторен, не отвечая, поднялся с места.
- Вы совершенно правы, - заметила Лионетта с веселым смешком. - В гостиной, наверно, все удивляются, почему же мы не возвращаемся.
- Ну что ж... - добавила она, обняв Амели за талию. - Такой долгий уединенный разговор может быть только лестным для вас, кисочка.
Викторен пошел вслед за ними. Голова у него немного кружилась. "Эта болтунья все качалась, качалась передо мной; должно быть, из-за этого меня мутит", - думал он.
Все умолкли и уставились на нареченных, когда они появились в гостиной. Графиня Клапье тотчас села за пианино.
- Амели! - приказала она. - Иди сюда! Спой любимую свою арию.
Взглянув на Буссарделей, она улыбкой посвятила им начинающееся представление, раскрыла ноты и, энергично ударив по клавишам, заиграла вступление.
- Ну что же ты, Амели!? - сказала она властным тоном.
Амели, стоявшая неподалеку от нее, не сделала ни шага.
С притворным спокойствием она устремила на мать большие темные глаза и отрицательно покачала головой. Госпожа Клапье приподнялась на табурете.
- Амели! Что это значит?
Девушка наконец заговорила.
- Я охрипла, - отчеканила она звонким голосом.
И выбрав себе мягкое кресло, стоявшее рядом, села в него.
Мать и Лионетта засуетились вокруг Буссарделей, принялись извиняться, стараясь замять скандал. Ни разу с той минуты, как Викторен был представлен Амели, ему не удалось поймать ее уклончивый взгляд, казалось, она сердилась и на него и на все собравшееся здесь общество. Но когда маклер с женой, подталкивая перед собою сына, подошли проститься с Амели, она из вежливости встала и нечаянно уронила свой букет. Буссардель тронул сына за локоть, Викторен нагнулся и, подняв цветы, подал их девушке. Она вдруг внимательно посмотрела на него, заметив, как дрожит кружево портбукета. Затем взглянула на руку, протягивавшую ей цветы, с этой трепещущей руки перевела взгляд на лицо Викторена и как будто впервые его увидела; черты ее приняли выражение удивленное, недоверчивое и даже испуганное. Амели Клапье, так хорошо вооружившаяся против всех хитростей, подстроенных против нее в этот вечер, казалось, была захвачена врасплох. Пальцы ее сжали стебли цветов.
- Благодарствуйте! - тихо сказала она, когда маклер уже уводил сына.
Она не двинулась с места, и хотя Буссардели исчезли в галерее, она все еще смотрела им вслед.
Как только Викторен сел в карету напротив родителей, отец сообщил ему, что с супругами Клапье обо всем договорились. Со следующей недели ему разрешили ухаживать за невестой. Он приезжал из Жавеля и направлялся на авеню Императрицы, заглянув домой, на улицу Людовика Великого, лишь для того, чтобы переодеться и отдать себя попечению отца или матери, а как-то раз даже под покровительство старшей сестры - словом, захватить с собой очередного наставника, который и вез его к Клапье. Господина Пэша никогда с ним не посылали. Когда свидание с невестой кончалось, жениха привозили на улицу Людовика Великого, сдавали его на руки постоянного его надзирателя, тот садился с ним в экипаж, и они возвращались в Жавель. Близким знакомым господа Буссардель давали очень простое объяснение, почему Викторен, молодой человек двадцати трех лет, почти уже связанный узами брака, все еще остается в пансионе. Оказывается, он очень привык к пансиону, привязан к учителям и к товарищам, для чего же прерывать его занятия? Ведь он готовится там к предстоящей работе в отцовской конторе. Но люди и не доискивались правды. Семейство Буссардель было не единственным, где считалось, что дети сами по себе почти не существуют, что они только зачатки людей, а становятся людьми и занимают место в обществе с той самой минуты, как их обвенчают и они выйдут в ризницу принимать поздравления.
Викторена держали в полном неведении относительно условий брачного контракта, выработанных его родителями, родителями невесты и нотариусами обоих семейств; он, казалось, ничему не удивлялся. Впрочем, у него было еще так мало жизненного опыта, что он не замечал странностей своей помолвки. Он не знал, что молодому человеку его круга полагается бывать у своей невесты каждый день, а не раз в неделю, как он; чаще этого родители не желали возить его в особняк Клапье. Чем была вызвана такая сдержанность? Вероятно, маклер предпочитал не слишком часто показывать своего сына и до свадьбы держать кота в мешке. Но как же господа Клапье, по всей видимости строго соблюдавшие правила этикета, принятого у буржуазии, допускали нарушение твердо установленных обычаев? Не было ли тут договоренности между семьями жениха и невесты? Викторена не интересовали эти тайны.
Между обрученными все не завязывалась близость, тем более что их никогда не оставляли одних. Тем не менее Амели как будто примирилась со своей участью. Викторену она выказывала теперь меньше враждебности, чем своему отцу и матери, своей невестке и особенно брату, которого она постоянно угощала всякими дерзостями. Брат ее был чрезвычайно элегантный молодой человек, украшение своего клуба, один из самых изящных хлыщей; родители обожали его.
Вечер подписания брачного контракта принес и Викторену и Амели много неожиданностей. Оба они, по-видимому, мало думали о том, какие средства предоставляются им: до этого вечера нареченным не говорили о них ни слова; несомненно, и жених и невеста находили в этом браке разрешение иных вопросов, чем вопросов материальной стороны жизни. Как бы то ни было, выставка приданого невесты и подарков, сделанных ей женихом, была для них откровением. Теодорина взяла на себя обязанность приобрести от имени сына драгоценности, веера, перчатки, шали; госпожа Клапье со своей стороны давала за дочерью гарнитуры постельного, столового и носильного белья, меха и кружева; ни Викторен, ни Амели до этого вечера не видели ни одной из вещей, выставленных тут для обозрения. Всего лишь за полчаса до прибытия гостей они прошлись по комнатам, где были разложены все эти богатства. Девушка из гордости, а Викторен от смущения не выражали вслух своих чувств, но явно были изумлены, особенно Амели, словно она до сих пор полагала, что у ее родителей нет возможности или желания отдать в ее руки столько сокровищ. Однако она только посмотрела в глаза отцу, матери, а потом своему брату, не высказав мыслей, которые пришли ей на ум. Несмотря на свой юный возраст, она, как видно, умела владеть собой и прикрывать маской презрения или иронии самые живые свои волнения. Должно быть, она была из тех вспыльчивых особ, у кого только легкая дрожь в голосе выдает бушующий в сердце гнев и кто взвешивает каждое свое слово, чтобы вернее разить врага; из числа тех нервических женщин, которые никогда не бьются в припадках истерики, из тех чувствительных созданий, которые никогда не плачут. Кстати сказать, невеста Викторена, по всей видимости, обладала несокрушимым здоровьем. При хорошем росте у нее был широкий разворот плечей, облитая лифом высокая грудь и сильный стан, затянутый в корсет, мешавший ей сгибаться. Но какая-то грациозная решительность, твердость осанки и уверенные, ловкие движения придавали приятность ее плотной фигуре. Она представляла полную противоположность своей невестке Лионетте, и, когда они находились рядом, одна превосходно оттеняла достоинства другой. Амели терпеть не могла вычурные отделки дамских туалетов, бывшие тогда в моде, бесчисленные рюшки, воланчики, оборочки, оторочки из лебяжьего пуха, из мелких перышков, гирлянды и веночки из мелких розочек или незабудок для украшения прически; меж тем госпожа Клапье заставляла дочь убирать голову цветами, для того чтобы Амели не походила так рано на замужнюю женщину.
