Филипп Эриа - Испорченные дети

Эриа Филипп

Испорченные дети

Филлип Эриа

Испорченные дети

Роман

Перевод с французского Н.Жарковой и Б.Песиса

ВСТУПЛЕНИЕ

Она сказала:

- Пусть так, возможно, вы и правы. Может, и впрямь будет полезно записать эту историю, чтобы она не покрылась мраком забвения. Я вам ее расскажу. Только прошу вас раз навсегда не удивляться тому, что рассказывать буду с полной откровенностью. Учтите, что я вовсе не собираюсь настаивать на своей правоте. Истина, вся истина никогда не бывает ни на той, ни на другой стороне.

Но внезапно она замолчала, не произнесла больше ни слова, не пошевелилась. Мне почудилось даже, что она затаила дыхание. Невольно мне на ум пришел дирижер оркестра, который, бессильно свесив руки, дает своим музыкантам последнюю передышку перед решительным tutti.

Мне показалось, что она пытается отбросить сдерживавшие ее до этой минуты чувства: стыдливость, отвращение перед бесполезным копанием в давно забытых кладовых, а также хочет побороть свою вторую натуру, как все одинокие, для которых тишина становится привычным фоном дня, а слово быстросмолкающим звуком.

И тут же со странной настойчивостью повторила: "Ну что ж, расскажу вам о себе", но уже совсем иным, нарочито небрежным тоном и сделала вид, будто согласна рассказывать лишь только потому, что вдруг обнаружила в своей истории доселе неведомые, лестные для себя стороны. Я же догадался, что она давно готовила свой рассказ. Я вспомнил, что еще накануне она старалась оттянуть эту минуту: ясно, она не спала всю ночь, роясь бессонными часами в своем прошлом, вытаскивая на свет божий портреты и письма, совлекая покровы с той женщины, какой была раньше.

Знал я также, что этим самым утром она на несколько дней отослала сынишку к соседним рыбакам, единственным своим друзьям. Я понял этот ее жест: удалив сына, она тем самым дозволяла своему собственному призраку обрести плоть и войти в ее дом. Под этим кровом не было места одновременно для молодой девушки, уже ушедшей из жизни, и для ныне здравствующего ее сына.

Сидя рядом со мной в саду на площадке, Агнесса Буссардель покачивала головой; и, пожалуй, чересчур резки, как у Юноны, были черты ее лица, еще слишком молодого, чтобы огрубеть.

Она сидела, уставив в пол свои прекрасные глаза, - видимо, так ей было легче собрать воедино разрозненные части своей истории, заранее расклассифицировать их, выбрать то, что позволило бы, ради вящей убедительности, наиболее экономно и с наибольшей точностью воспроизвести события, еще жившие в ее памяти. Я мог быть совершенно спокоен, мне не угрожала случайная импровизация.

Все эти предосторожности, которые, впрочем, вскоре, на моих глазах, отступили под напором воспоминаний, а возможно, и злопамятства, лишь затруднили начало рассказа. Но эта странная женщина, которая даже в моем присутствии непрестанно за собой наблюдала, спохватилась сама; она не сразу нашла первые фразы и объяснила это лавирование трудностями любого начала: как ухватить первое звено в цепи?

- Я не буду рассказывать вам о моем детстве, - произнесла она.Упомяну только то, что потребует ход рассказа, и то, что покажется мне необходимым. А если понадобится, возвращусь вспять. Так все-таки лучше. Чтобы разглядеть сущность человека за мыслями и действиями других людей, особенно когда говоришь о себе, календарь - ненадежный проводник.

Она добавила: - А как по-вашему? - и по ее равнодушному тону я понял, как далеко меня оттеснили тени, оживавшие в ее мозгу.

Я согласился. Признался, что в области повествовательной я считаю хронологию обманчивым, хотя и наиболее удобным орудием. Ибо годы, дни и часы жизни никогда не казались мне неподвижными величинами, выстроенными соответственно датам в некую незыблемую линию; напротив того, я ощущаю их как в высшей степени непоседливые элементы, как частицы, вращающиеся в системе нашей умственной галактики. И я считаю, что мы представляем собой сумму моментов, вновь и вновь неизменно перемешивающихся между собой.

Я просто не понимаю, как история любого из нас может строиться на датах, если при ближайшем рассмотрении оказывается, что этапы ее то и дело меняются местами, а развитие завершается в порядке, противоречащем физическим законам, коль скоро с приходом ночи все вдруг освещается солнцем, река течет вспять к своим истокам, а цветок еще упорно держится на ветке, хотя плод давно сгнил.

Но меня уже не слушали. Та, с которой я беседовал, сама видела во мне лишь слушателя, и я не смел ее прерывать. Теперь ее мучило нетерпение, которое не оставит ее и в течение часов, в течение долгих дней будет держать в состоянии лихорадочного ясновидения.

1. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Проще всего было бы начать с Нью-Йорка, - сказала Агнесса Буссардель. - Но, пожалуй, лучше, чем с самого Нью-Йорка, начну с верхушки небоскреба на Пятой авеню, где я провела свои последние минуты в Америке. Не сомневаюсь, что такое начало покажется вам несколько модернистским и условным. Зато мой рассказ будет более ясным и точным. Ничего не поделаешь! Впрочем, я поднялась так высоко в то утро, в день моего отъезда, вовсе не ради удовольствия сделать эффектный жест, а просто чтобы там позавтракать. Вы знаете американцев? В моих глазах самым привлекательным их свойством является то, что я про себя называю "постоянной готовностью". Они всегда готовы сделать то, что никогда не делалось или не делается. Возьмите хотя бы их склонность строить дома выше церквей, продавать пиво и теннисные мячи в консервных банках и оказывать внимание незнакомке, которая в восемь часов утра в пустынном дансинге на семидесятом этаже просит подать ей завтрак.

Последнюю неделю я провела в Нью-Йорке. Я приехала сюда свежая, бодрая, хотя "Стрим Лайнер" - экспресс, который увез меня из Сан-Франциско, катит с такой скоростью, что сдают нервы, и так в течение целых трех дней. Но в последующие двое суток я совсем вымоталась и к концу недели от усталости просто лишилась сил.

Самая удивительная, самая немыслимая неделя из всех моих американских недель. Ни с чем не сравнимое чувство, необъяснимое наваждение, какое-то безумие вдруг охватило меня, как только я вышла из вагона; оно в течение целых восьми дней носило меня по всему Нью-Йорку, бросало из одной части города в другую, без конца приводило все на те же перекрестки. Каждый раз я застревала на улицах до двух-трех часов ночи. А в восемь утра та же сила подымала меня с постели, гнала прочь из отеля. Мне хотелось видеть буквально все - иллюзорная надежда в этой точке земного шара! Даже больше: увидеть все вторично, еще раз пройти мимо того, что меня особенно поразило, восхитило или взволновало. Я сама понимала, что произвожу впечатление одержимой, хозяйки дома, охваченного огнем, которая, невзирая на близкую опасность, бегает из комнаты в комнату, пытаясь спасти это, и это, и еще вот то, вопреки благоразумию и вопреки рассудку.

Каким образом это смятение не открыло мне глаза на то, что происходило, на то, что зрело во мне? Должно быть, я совсем потеряла голову, раз все это от меня ускользало. Даже мой туристский пыл был просто неестествен после двух долгих лет пребывания в Соединенных Штатах, в течение которых у меня было достаточно времени подумать о возвращении, радоваться ему в мыслях, десятки раз отодвигать назначенную дату отъезда, зная, однако, что она неминуемо близится, и наконец, принять решение без горечи. Повинуясь голосу инстинкта, я собирала обильную жатву впечатлений и воспоминаний, как бы в предвидении многолетней голодовки. Вот это-то и должно было бы меня насторожить.

1

Итак, за два часа до отбытия судна я отправилась пешком в Рокфеллер Центр, куда из нашего отеля, помещавшегося на Пятьдесят девятой улице, было рукой подать. Несколько раз я ходила туда ужинать на самый верх. В этот утренний час Рэнбоу Рум была отдана во власть уборщиков. Однако мой приход не вызвал у них ни удивления, ни комментариев в противоположность тому, что неизбежно произошло бы во Франции и в обществе французов. Это навело меня на кое-какие мысли. И мысли эти тоже были предзнаменованием.

Когда я сообщила о своем желании позавтракать, мне указали столик у окна в углу и отодвинули оттуда пылесосы. Бой-японец, пересаживавший растения в ящике, стоявшем вдоль стены, даже бровью не повел. Он продолжал трудиться, сидя на корточках у моих ног, гибкий и подтянутый в своей зеленой полотняной блузе; и оттого, что он был здесь и работал, я чувствовала себя еще лучше. За стеклом на крыше небоскреба два молодых человека мыли плитки, подставив яркому утреннему солнцу свои обнаженные торсы.

Официант принес мне, уж не знаю откуда, целый поднос, заставленный тарелками с едой. После чего меня оставили в одиночестве. Бой-садовник мною не интересовался. Город с этой высоты казался не таким гигантским, был словно нанесен на карту. Многое скрадывал полумрак, окутывала уходившая тень. Сентрал Парк уже успел порыжеть - жертва нью-йоркской жары, беспощадного нью-йоркского лета, континентального и морского одновременно; однако в этот утренний час, когда над городом еще нависала неподвижная завеса тумана, дышалось вольнее.