Богова делянка - Луис Бромфилд
Итак, мысль о переселении мало-помалу заглохла. Если бы Джеймс Уиллингдон и его семейство уехали на Северо-Запад, жизнь всех их сложилась бы совсем по-иному: в некоторых отношениях она была бы богаче, в некоторых — несравненно беднее.
Нефтяная авантюра продолжалась недолго и была, по всей видимости, не столь катастрофична, как большинство других. Отец Джонни остался не в убытке, сам же Джонни вынес из нее призрачное воспоминание о плоской, однообразной равнине в южной части штата Индиана. По какой-то причине — отнюдь не ради удовольствия — Джеймс Уиллингдон повез все свое семейство в места, где ему частично принадлежало несколько нефтяных скважин. Быть может, воспоминания Джонни несколько искажены, потому что в то время он был еще очень мал, но, вспоминая об этих местах впоследствии, он всегда думал, что они великолепно подошли бы Данте для одного из кругов ада.
Сколько хватал глаз земля была абсолютно плоской, без единого дерева, без холмика; когда-то, во времена доисторические, здесь была топь, сейчас она превратилась в торфянистую землю и, воспламенившись, горела, как сухое дерево, посылая в небо густые клубы дыма, застилавшего порой всю округу. Возможно, болотистая почва не имела никакой ценности, или, может, жители были в достаточной мере равнодушны и ленивы, как бы то ни было, никаких попыток затушить торфяной пожар, когда он начинался, не предпринималось. Разнообразили окрестности лишь унылые поселки — сплошь общежития, в которых жили бурильщики со своими подручными — да еще безобразные буровые вышки, торчавшие, как сухостойные рощи, везде, где только обнаруживались месторождения нефти. Но, подобно Слободке, уродливое при свете дня место, да и весь этот край приобретали с наступлением ночи какую-то суровую красоту и величие. Тусклые торфяные пожары подсвечивали снизу розовым медленно движущиеся клубы дыма над головой, а там, где толпились буровые вышки, днем и ночью горели яркие факелы природного газа. Рабочие были главным образом поляки, некрасивые скуластые люди, черные от нефти и дыма. Как-то, когда Уиллингдоны возвращались вечером в поселок, раздался оглушительный взрыв, повозку сильно тряхнуло, а в отдалении, за несколько миль от них, небо над плоской местностью полыхнуло ярким огнем. На следующий день они узнали, что фургон, груженный нитроглицерином, который везли к скважинам, взорвался; они поехали посмотреть огромную яму, оставленную взрывом. Ни от лошадей, везших повозку, ни от людей, правивших лошадьми, не осталось ни волоска.
11. ДВА ДЕДА
В самый разгар рискованных коммерческих начинаний Джеймса Уиллингдона в Город перебрался его тесть старый Джеми, так что теперь в доме оказалось два деда, и более непохожих друг на друга людей трудно было себе представить. К тому времени тощий старый скептик с горящими глазами навсегда порвал с внешним миром и ретировался в цитадель, которой была для него комнатка над кухней. Неделями никто не видел его, кроме Джонни, который носил наверх еду, и днями он не давал о себе знать, разве что хлопнет дверью излишне громко или застучит палкой об пол — назло энергичной невестке, считавшей его никчемным эгоистом. Иногда слышно было, как он, тяжело ступая, ходит из угла в угол, по всей вероятности, занятый какими-то отвлеченными вопросами, безусловно, недоступными пониманию остальных членов семьи — людей действия, мало склонных к раздумьям. Случалось, в сумерки кто-нибудь наталкивался на него, когда он прогуливался по заднему двору, и, если это был Джонни, Старик заговаривал с ним и даже делал неловкие, робкие и пугающие попытки установить хоть какие-то отношения, но эти попытки никогда ни к чему не приводили и только пугали мальчика. Джонни от него шарахался, а то и просто пускался наутек в страхе и одновременно сгорая от стыда, потому что детское чутье говорило ему, что Старик бесконечно одинок. Случалось, однако, что дед вообще ничего не говорил и только пристально смотрел на Джонни пронизывающими горящими глазами. Как-то он в сердцах сказал, что терпеть не может собак, музыку и цветы, но, по всей вероятности, сказал он так только потому, что все это очень любили в семье, от которой он откололся.
Старый Джеми был человек действия, его почитали в доме, в обществе, можно даже сказать, в цивилизации, которая превыше всех качеств и добродетелей в человеке ставила деловитость и предприимчивость. Ему предоставили двуспальную кровать красного дерева в комнате Джонни и его брата, а их перевели в «швейную» — приятная перемена, так как они могли делать там все, что угодно, без страха попортить мебель или помешать кому-то своей возней. Они даже могли устроиться почитать допоздна при свете украдкой припасенной свечи без риска быть застуканными, так как матери, чтобы попасть в «швейную», нужно было сперва пройти небольшой коридорчик и ее шаги всегда можно было услышать заранее.
В старом Джеми не было обиды на судьбу, кроме разве неприкрытой откровенной горечи человека, который больше всего в жизни ценил молодость и силу и который сознает, что стареет и становится ненужным. Но даже эта горечь редко проглядывала. Он был добродушен и быстр в движениях, самоуверен, болтлив и чрезвычайно пристрастен, как всякий добрый шотландец. Всегдашняя уверенность в непогрешимости собственных суждений относительно этики, нравственности и даже умения держать себя за столом не убывала с возрастом. Скорее наоборот, она даже возросла в результате вынужденной бездеятельности. Перевалив за восемьдесят, он сохранил совершенно ясную голову.
После смерти Марии он остался на Ферме один, продолжая борьбу, хоть и без надежды на успех. Все его дети разъехались. Ни один из сыновей не пожелал остаться, чтобы унаследовать и возделывать землю, отвоеванную когда-то Полковником у девственной природы. Содержать Ферму в порядке было физически не под силу ему, не под силу в одиночку кому бы то ни было. Работников найти было нелегко, и они не удовлетворяли его; очень часто они загадочно испарялись в самый неподходящий момент, и наконец ему пришлось прибегнуть к крайней мере. Он унизил свое достоинство до того, что стал пускать в пустой и гулкий старый дом жильцов-арендаторов. Арендаторы приезжали и уезжали, редко задерживаясь надолго, гонимые уверенностью, что на
