Богова делянка - Луис Бромфилд
Иногда спор заходил слишком далеко, и кто-нибудь из братьев или сестер переходил на личности и начинал говорить в оскорбительном тоне, и тогда обиженный вскакивал из-за стола и удалялся, ясно показывая всем своим видом, что считает такой разговор ниже своего достоинства. И тут же за ним кидалось несколько женщин, желавших восстановить в семье лад и примирить враждующие стороны; но последующие переговоры, подобно многим другим переговорам, имеющим несравненно большее значение для человечества, способствовали лишь расширению конфликта: тетя Руби уверяла, что ее мужа, дядю Герберта, оскорбили, так что он имел полное основание уйти из-за стола, на это мать Джонни немедленно возражала, что дядя Герберт просто дурак и нес за обедом чушь и к тому же был не прав, и тогда остальные женщины принимали ту или иную сторону, и все начиналось сначала. Мирные переговоры кончались ничем, потому что все хотели не мира, а безоговорочной капитуляции, и каждая жена была твердо убеждена, что ее-то муж обладает государственным умом, пока что не признанным, а все остальные просто дураки.
Во всех этих дядьях и тетках предрассудков было заложено ничуть не меньше, чем жизненных сил, и, вероятно, то, что Джонни успел так хорошо насмотреться на них в детстве, и помогло ему впоследствии разобраться в особенностях и характерных чертах американской жизни. Они обладали живым умом, железным здоровьем и колоссальной энергией — люди бурных страстей, почти необразованные в классическом смысле слова, но располагавшие самыми разнообразными практическими знаниями. Так и хочется сказать, что все они обладали и свойственным янки здравым смыслом, но, вдумавшись, вы тотчас же начинали понимать, что это не так. В заблуждение вводил их положительный вид. По их виду, как и по виду большинства американцев, от них можно было бы ждать здравого смысла, на деле же оказывалось, что здравого смысла у всех у них крайне мало, что в душе все они неисправимые романтики, и в первую очередь мать Джонни. Здравый смысл, бережливость, практичность не являются — вопреки сложившимся легендам — обязательными качествами людей, продвигавших границы Америки, а все сидевшие за столом были связаны с теми людьми кровным родством, традициями, жизненным опытом. Если бы пионеры, покорявшие необъятные просторы Америки, были скопидомами, осмотрительными лавочниками, они никогда не рискнули бы переселиться в эти необжитые просторы. Будь они наделены здравым смыслом, заботься они лишь о том, чтобы нажить побольше денег и спрятать их под перину, никто не заставил бы их, как это случилось со многими обманутыми ветеранами революции, искать спасения в трудностях жизни неуклонно продвигавшейся вперед границы. Энергия, выносливость, находчивость и романтичность — вот качества, которыми щедро были наделены они. В них не было ничего от лавочников или оседлых крестьян. Трудно представить себе что-нибудь более непохожее, чем европейский крестьянин и американский фермер времен старого Джеми.
Ни одному из этих дядей и теток не приходило в голову, что можно открыть магазинчик или обзавестись клочком земли, жить всю жизнь на одном месте и, разумно экономя, сколотить небольшой капиталец. Они находились в вечной погоне за синей птицей и все до конца своих дней верили, что рано или поздно им подвалит счастье. Поэтому они не знали угомону и всю жизнь метались с места на место по всей стране, от одного рискованного предприятия к другому. Не удавалось какое-то дело — они тут же бросали его и отправлялись в другое место начинать новое. Все они женились и выходили замуж, кое-кто обзавелся большой семьей, но даже семь или восемь детей оказывались бессильны заставить их обосноваться на одном месте. Микроб бродяжничества крепко сидел в них, и лишь на склоне лет они стали один за другим переходить к оседлому образу жизни, преимущественно на Дальнем Западе, где еще сохранялось ощущение простора, свободы и риска. Дядя Джон писал как-то Джонниной матери из-за орегонских гор: «Вам бы сюда переехать, пусть ваши дети растут там, где их будет окружать настоящий простор и где они, по крайней мере, не вырастут серыми и безликими людишками».
И надо сказать, в детстве Джонни бредил не Нью-Йорком, как почти все мальчишки, а Сан-Франциско. Дядя Гарри и дядя Роберт знали все крупные центры в стране, но для них существовал только один город — только один выделялся из всех блеском, особым очарованием и колоритностью. Выросший будто по мановению волшебной палочки, населенный людьми, приехавшими со всего света, Сан-Франциско был особенным городом — буйным, бесшабашным, совсем непохожим на суховато-пристойный Бостон или на Нью-Йорк, старательно обезьянничавший английский стиль жизни. Дядя Гарри уверял, что Нью-Йорк рядом с Сан-Франциско — скучный провинциальный город, и, пожалуй, был прав. Будь то Нью-Йорк Генри Джеймса или Нью-Йорк О. Генри, по сравнению с Сан-Франциско он должен был казаться скучным городом.
Ничто в Нью-Йорке, по утверждению дядьев, не могло сравниться по живописности с пляжем Барбэри, с блеском Клифф-Хауза и роскошью отеля «Палас»; ни один ресторан — даже сам «Дельмонико» в Нью-Йорке — не мог тягаться с любым из полудюжины ресторанов в Сан-Франциско. В детстве Джонни стремился в Сан-Франциско, как кальвинист в рай. Клифф-Хауз со своей кухней, где подавались исключительно дары моря, и с морскими львами на камнях у входа; кареты, запряженные танцующими лошадьми, в которых сидели прелестные женщины, — все это казалось ему вершиной утонченности, красоты и шика. Когда двадцать пять лет спустя он поехал туда, впервые осуществив свою детскую мечту, единственное, что сохранилось, — это морские львы. Вместо танцующих лошадей — несколько будничных такси. От пляжа Барбэри не осталось ничего, и «Китай-город» превратился в скопление лавчонок для туристов. Большинство знаменитых ресторанов кончили свое существование, медленно удушенные сухим законом. И все же кое-что осталось — некая мягкость и колорит города, в котором не было ничего американского.
