Богова делянка - Луис Бромфилд
Уход из жизни старых приятелей угнетал старого Джеми, но мне кажется, что больше всего он страдал от скуки, в которую повергало его безделье. Он не был ни философом, ни мыслителем. Всю свою жизнь, если у него не было никакой, работы, он укладывался спать — просто для того, чтобы набраться сил для дальнейших жизненных битв. И вдруг оказалось, что ему нечего делать. Он возился в саду, ухаживал за цветами, подрезал деревья, и было что-то бесконечно грустное в том, сколько стараний вкладывал он в это занятие. Он мог все утро ходить от одного фруктового дерева к другому, тщательно осматривая каждое в надежде обнаружить засохшую веточку, которую можно было бы с пользой для дерева состричь. Если он вскапывал клумбу, то так, что не оставалось ни единого комочка; земля была измельчена в порошок. Его крупная сильная фигура совершенно не соответствовала ограниченному пространству городского участка. Так, наверное, выглядел бы Геракл, вышивающий гладью. Джонни часто ездил вместе с ним на Ферму, которую он посещал три раза в неделю — посмотреть, что поделывают там арендаторы. И всегда это была одна и та же история. С каждым разом когда-то аккуратные изгороди оказывались в чуть худшем состоянии, когда-то опрятный двор чуть больше зарастал крапивой. В полях появлялись все новые ямы, которые разворачивали арендаторы, неправильно обращавшиеся с плугом. Ему была категорически запрещена настоящая работа, но он вместе с внуками неустанно возился в саду, собирая фрукты, выпалывал крапиву, подпирал покосившиеся изгороди и красил курятник. Наверное, каждая такая поездка была сплошным страданием для него — человека, так любившего Ферму и так гордившегося ею.
Мало-помалу он начал, как это случается с очень старыми людьми, подменять деятельность, которой был лишен, воспоминаниями, рассказывая о своей бурной молодости. Ему понравилось сидеть по нескольку часов каждый день в качалке на веранде, обмахиваясь веером, наблюдать прохожих и разговаривать, если попадался кто-нибудь, с кем можно поговорить. Негодование по поводу политики и продажности политических деятелей поугасло, словно в душе он сознавал, что его время миновало и что в мир, где он зажился, пришли вырождение и хилость.
Иногда он встречался в сумерках в саду с жилистым Стариком, жившим в комнатке над кухней, но отношения между ними никогда не были дружескими, и вряд ли при встрече они обменивались и фразой. Им бы проводить в болтовне долгие часы, как водится у стариков, но этого никогда не случалось. И не могло случиться. Тот из них, который признавал только действие, относился к другому как к никчемному нахлебнику, тогда как другой, озлобленный, язвительный и молчаливый, умел так хорошо скрывать свои мысли, что никто никогда не знал, что же, собственно, он думает. Однако насмешка, презрение и высокомерие проглядывали в каждой черте его резко очерченного умного лица. Подозреваю, что оба они немножко завидовали друг другу, понимая, что другой познал в жизни нечто такое, что неизвестно ему самому и что теперь уже не познаешь. Наверное, так, иначе бы они столь остро не ощущали разделявший их барьер.
А потом как-то утром Джонни постучал в дверь комнаты Старика, и никто не ответил ему, а когда немного погодя он толкнул дверь и распахнул ее, то увидел неподвижное тело своего деда, наполовину свесившееся с огромной кровати орехового дерева. Огонек керосиновой лампы все еще горел, едва заметный при дневном свете, — Старик читал, когда его настигла смерть.
Озлобленный философ покинул мир первым, обогнав тут человека действия.
Заупокойная служба состоялась в гостиной, обставленной мебелью в стиле рококо, гостиной, в которую Старик не заходил с самого того дня, когда вернулся домой умирать. Он покоился в простом черном гробу, на который был возложен один-единственный букет — охапка золотистых хризантем, присланных его старым другом-генералом. Больше никто в Городе и во всем мире не вспомнил о нем — его забыли давным-давно. Всю свою неспокойную жизнь он прожил внутри себя, поэтому никто не пришел «отдать ему долг» и никаких од «достойному гражданину» произнесено не было. Всю жизнь он прожил вдали от всех и в смерти остался один. В газетах появилось лишь объявление о его смерти.
Джонни было лет двенадцать, когда умер Старик, и он побаивался покойников, все же до начала службы он заставил себя войти в темную гостиную и посидеть какое-то время на жестком стуле, глядя на лежащего в гробу деда. Старик мертвый странным образом впервые показался Джонни настоящим. Мальчик боялся смерти, но ему больше можно было не бояться ярких, злых, испытующих старых глаз, которые, казалось, насквозь пронизывают тебя, обнаруживая самые тайные помыслы. Уже много времени спустя Джонни, думая о Старике, воображал, что тот принадлежал к людям, которые родятся на свет, обремененные всем прежним опытом мира и всей его накопленной мудростью, зная все о пороках и добродетели, грехе и трагедиях. Как он прожил свою жизнь, никто так никогда и не узнает, однако сам он, наверное, прекрасно понимал всех тех, кто в глубине души презирал его, как понимал каждого человека, с которым ему когда-либо случалось повстречаться в жизни, понимал все их слабости и скрытые пороки, их ненависть и зависть. Такие люди встречаются, и ноша, возложенная на них, достаточно тяжела для того,
