Богова делянка - Луис Бромфилд
Кроме семьи, никто на похоронах не присутствовал, так как генерал сам лежал на смертном одре. Старик был забыт давным-давно. Это были похороны неудачника в том мире, где на протяжении ста лет от людей требовалось только дело и только по делам их судили.
Вскоре после похорон позвали поденщицу, чтобы вымыть комнатку над кухней и навести в ней порядок. В углах и на полках, заставленных рядами старых, истрепанных книг, накопилось невероятное количество пыли — Старик, пока был жив, сопротивлялся всем попыткам выдворить его на время из комнаты и произвести в ней генеральную уборку. Как-то он даже сказал злобно: «Подождите, вот умру, тогда можете вымести все это на улицу и больше не вспоминать обо мне». И вот он умер. Чернокожая уборщица сняла с полок все старые книги, тщательно перетерла их, отнесла в сарай и сложила там на сеновале. В большинстве своем это были богословские и философские книги, малопригодные для семьи, живущей сегодняшним днем и житейскими интересами, — книги Спенсера и Монтеня, неудобоваримые тяжеловесные трактаты Спинозы и Декарта, которыми самонадеянно заинтересовался Джонни, всякий раз бросая их ради бейсбола или романов Диккенса и Джордж Элиот. Было там несколько десятков книг, написанных богословами, никому, кроме духовенства, не известными. Несколько книг вроде исторических трудов Момзена и растрепанный тяжелый том старого издания «Истории упадка и разрушения Римской империи» Гиббона были спасены от гибели и поставлены на полку в гостиной, потому что для них не оказалось места ни в одном из книжных шкафов. Что сталось с философскими и богословскими трудами — неизвестно. Много лет они пролежали забытые всеми на сеновале, и мыши устраивали себе гнезда среди томов Декарта и Герберта Спенсера. В конце концов те достались в наследство владельцу аптеки, который поселился в сером доме после того, как Уиллингдоны навсегда покинули его, и он был, наверное, немало озадачен, обнаружив эти книги.
В пахнущих затхлостью ящичках и ячейках старинного бюро хранились сокровища другого рода. Старые письма и документы, а также пачки выгоревшей пожелтевшей бумаги, исписанной бисерным почерком Старика. Если бы не любопытство Джонни, все это исчезло бы навеки, брошенное уборщицей в костер, который она развела во дворе, чтобы сжечь все барахло из комнатки над кухней, — нечто вроде ритуального костра, пламя которого должно было навсегда очистить дом от присутствия ленивого, ехидного, горемычного старика, так и оставшегося чужим в этом доме. Джонни, чистивший лошадь у конюшни, увидел, что уборщица швыряет в огонь коробки с бумагами. Сколько их она уже успела сжечь, прежде чем он увидел ее, одному богу известно, потому что, на ее взгляд, все это было ненужным хламом. Все же Джонни удалось спасти то, что еще оставалось, и он обнаружил в этой груде бумаг несколько подлинных сокровищ. Попало ему в руки письмо или просто какой-то исписанный клочок бумаги, мгновенной вспышкой осветивший жизнь и душу деда Уиллингдона. Всего лишь несколько драгоценных пожелтевших листов, на которые, по-видимому, ушли годы труда, удалось спасти, всего несколько, но столько в них было непонятных слов и фраз, что Джонни так и не сумел разобраться в них. В конце концов он кинул их в огонь, и уже много лет спустя, когда, кажется, все отдал бы, чтобы вернуть эти бесценные листки, он не мог, как ни напрягал память, вспомнить, что было написано в них, за исключением одной любопытной волнующей фразы, от которой отдавало средневековьем. Где-то на тех листах он прочитал слова «субстанция бога». Он запомнил их потому, что через несколько дней после того, как летний ливень смыл пепел, оставшийся от костра, фраза вдруг всплыла в памяти и смутила его. Что бы это могло означать — «субстанция бога»? Каким образом бог, который был все и ничто, мог иметь субстанцию? Всю жизнь Джонни суждено было мучиться сожалениями и любопытством — что содержали в себе пожелтевшие листы, давно уже удобрившие землю одного из округов Среднего Запада? Что было написано в них? Неожиданные признания, книга по вопросам богословия или, может, даже какое-то новое философское учение? А что, если Старик был мудр, одарен, обладал острым и проницательным умом? Быть может, проглотив всю эту массу книг и прожив странную кочевую жизнь, он вдруг отчетливо понял в жизни что-то очень важное и записал свои мысли? Или эти листы были рукописью книги, на которую он положил всю свою жизнь только для того, чтобы отказаться от нее в конце концов из-за постоянно парализовавшего его душу проклятого чувства безысходности, сознания, что все это зря? Листы пожелтевшей бумаги, возможно, были ключом к его характеру, ко всей его странной, ни с чем не сопоставимой жизни. Но они сгорели. Восстановить их содержание было невозможно.
В одном из ящичков лежала пачка старых писем, перевязанная обрывком полуистлевшей бечевки, адресованных Томасу Уиллингдону-младшему в богословскую семинарию в Кордове. Надписаны были они неровным, витиеватым почерком с массой завитушек, начинавшихся изящным и аккуратным росчерком и кончавшихся несколькими чернильными брызгами. На верхнем письме рукой Старика было наискось написано: «Не забывать!»
То были письма Марианны, его матери, писанные в тот период, когда он начал отдаляться от нее. Они состояли по большей части из чувствительных излияний и пылких фраз вроде: «все, что у меня есть в жизни», «если бы не мой Томас, мне не для чего было бы жить». В одном она писала: «Твой отец никогда еще не был так жесток ко мне. Господь сотворил его без сердца». Один раз она упомянула Чонси Нокса, который покончил жизнь самоубийством, найдя смерть на дне маленькой речушки в Кордове за день до окончания семинарии. О нем она писала: «твой ничтожный дружок Чонси со своими нечестивыми фантазиями».
И всю жизнь, стоило Джонни начать думать о Старике, в памяти тут же всплывала надпись «Не забывать!» и, подобно словам «субстанция бога», не давала покоя. Написал ли это Старик под конец жизни, смягчившись к матери под влиянием воспоминаний о годах детства? Или он сделал эту надпись, пылая злобой к женщине, навсегда искалечившей его душу? Почему он хранил эти письма в течение шестидесяти лет, возил их повсюду с собой? Потому ли, что под маской бесстрастного мыслителя скрывались какие-то теплые чувства, или он хотел держать эти письма при себе всегда, чтобы не смягчиться, не раздобриться? В этих страничках проявлялась самая сущность Марианны, образ женщины, приближающейся к пожилому возрасту, темпераментной, смятенной, жаждущей любить и быть любимой, глупенькой
