Торквато Тассо - Освобожденный Иерусалим

ПЕСНЯ ШЕСТНАДЦАТАЯ

Великолепный замок в виде кругаСооружен. Обширною своеюОкружностью он обнимает сад,Красою все сады превосходящий;В нем множество предательских ловушекУбежищами дивными прикрыто,И через эту демонскую сетьНет доступа к волшебному чертогу.

Там сто ворот, и в те, что больше прочих,Из серебра, на гнездах золотых,Вступают оба воина. ЛюдскиеПодобия их взоры привлекают;Не столь дивит их ценность, как работа:Им кажется, что люди эти дышат,И слух они заранее готовят,Чтоб речи изваяний уловить.

Алкид у ног Омфалы: победительАида и гроза чудовищ скромноОрудует веретеном и прялкой,Амур же улыбается ему;Красавица все силы напрягает,Чтоб палицу поднять, и львиной шкуры,Что на себя набросила она,Ей легкое претит прикосновенье.

Подалее взволнованное мореЗа гребнем белый гребень поднимает:На нем во всеоружии два флотаОжесточенный бой ведут за власть.Судов уж много в пламени, и мнится,Что волны загораются от них;Там – римляне и вождь их Август, здесь же —Антоний и восточные народы.

Сказали б, что Циклады, оторвавшисьОт дна, свободно плавают иль горыВоюют против гор: наполнен воздухГубительным железом и огнем.Обломками судов покрыто море,Окрашенное кровью. Жаркой битвыИсход еще сомнителен, но тамБежит уж чужеземная царица.

Бежит и сам Антоний, забываяПро власть над Римом и над миром!.. Нет…Он не бежит… не ведает он страха…За Клеопатрой следует он только.Охвачен он в одно и то же времяИ яростью, и страстью, и стыдом:То смотрит он на бой, то провожаетГлазами уплывающее судно.

И наконец, в изгибах Нила онВ объятиях возлюбленной ждет смерти;И кажется, как будто созерцаньеЕго воспламеняющей красыСмягчает в нем печаль ее утраты.Налюбовавшись, воины от чудныхИзображений взоры отрываютИ входят в заповедный лабиринт.

Таков Меандр в причудливом теченье:Стремится то к истоку он, то к морю,И волны, что бегут вперед, с волнамиВстречаются, бегущими назад.И таковы же, прихотливей даже,Таинственного замка извороты;Но старцем заготовленный чертежВсе скрытые проходы отмечает.

Достигнут, наконец, и сад волшебный:Там сонный пруд, здесь ручеек живой;Цветы, кусты, лужайки и пригоркиВсе в золоте от солнечного блеска;Долины под пленительною теньюИ вечно зеленеющие рощи.Искусство тем разительнее здесь,Что скрыть оно себя повсюду хочет.

Обманутые взоры видят в этомПрироды созидательную руку;Подумается разве, что онаЗа образец взяла себе искусство.Армиде повинующийся воздухТеплом повсюду веет плодотворным;С цветами вечно свежие деревьяПриносят вечно зрелые плоды.

Там под одним листком две фиги рядом:Одна уже созревшая, другаяВ зародыше еще; здесь над зеленымВ румянце нежном яблоко повисло;Изогнутые ветви на пригоркеРаскинул виноград, и возле грозди,Еще в цветах, уж тяжелеет гроздь,Божественным наполненная соком.

Любовью пламенеющие птицыКолышут изумрудные навесыИ о своих, понятных только им,И радостях и горестях вздыхают;И волны и листва, невинным ласкамЗефиров шаловливых отдаваясь,И ропот свой, и шелест гармоничныйСливают в стройном хоре с пеньем птиц.

Среди певиц пернатых есть однаС разнообразно-пестрым опереньем;Клюв у нее пурпурового цвета,Язык же издает такие звуки,Что человечью речь напоминают:Едва она свой голос подает,Смолкает все вокруг, и даже ветрыДыханьем легкий воздух не колышут.

«Вот роза, что готова распуститься.Чем меньше лепестки ее раскрыты,Тем больше обаянья в ней; но вотОна в расцвете полном перед нами,А за расцветом сразу и отцвет;И это уж не тот цветок, что завистьВ сердцах красавиц возбуждал и взорыИх пылких обожателей манил.

Дня одного довольно, чтоб увялЦветок всей нашей жизни: ежегодноВесною обновляется природа,Но молодости нашей нет возврата.Сорвем же розу утром: день пройдет,И к вечеру она уже поблекнет;Сорвем скорей цветок любви и будемЛюбить, пока любить самих нас могут!»

Певунья умолкает, и тотчас жеВновь полон воздух птичьим щебетаньем;Голубки умножают поцелуи,И все объято пламенем весны:И дуб и лавр, кустарники и травы,Сама земля, земные воды – всеОдной любовью дышит, все ееМогущественной власти отдается.

Внимая сладкогласному напеву,Средь множества пленительных приманокДва воина идут своей дорогой:Соблазнам доступ в души их закрыт;Сквозь сеть листвы их взоры проникаютИ видят нечто новое как будто…Армиду и Ринальда видят, да:Она лежит, а он – в ее объятьях.

Лебяжья грудь уже без покрывала;Зефир играет прядями волос;Лицо покрыто потом сладострастья,И оттого оно еще прекрасней.Глаза горят истомой наслажденья;Так светлый луч в воде кристальной блещет.Она к нему склонилась головой,А он в ее глаза глазами впился.

Он пожирает взглядами ееИ, пожирая, сам истаевает;Она же поцелуями своимиГлаза и губы жжет его бессчетно;И кажется ему, как будто душуОна всю выпивает из него.Два воина, незримо притаившись,Весь этот хмель любовный видят ясно.

Взяв зеркало висячее, как скромныйПоверенный, хранившее в себеВсе сладостные тайны их, АрмидаЛюбовнику его вложила в руки:Ее зрачки, подернутые влагой,Отыскивают в нем Ринальда образ;Ринальду ж служат зеркалом егоЛюбовницы пленительные очи.

Горда своим могуществом Армида,Ринальд же горд оковами своими;Она его лишь видит, он – ее.«Ах, обрати же на меня, – влюбленныйТак говорит, – те взгляды, что блаженствомМне душу опьяняют! Ты своиЧерты увидишь в сердце, где яснее,Чем в зеркале, их страсть запечатлела.

Меня чуть терпишь ты, пренебрегаешьТы мной, жестокосердная, я знаю,Презренное создание твоихНи помыслов, ни взглядов не достойно;Не в зеркало смотрись, а в это небо,Что прелести твои лишь пуще красят,В завистливые звезды, что в лучахКрасы твоей, как в блеске солнца, меркнут».

Его с улыбкой слушая, АрмидаНарядом занимается своим:В порядок должный волосы приводит,Сбирает их и заплетает в кольца;Цветы ее прическу изощряют,Как вправленная в золото эмаль.Свои лилеи с розами смешав,Она скрывает грудь под нежной тканью.

Павлин великолепный не с такимСамодовольством хвост свой распускает.Не так прекрасна радуга, играяНа солнце переливами своими.Но затмевает все блестящий пояс,Работа рук ее: ничья другаяРука все составные части слитьВ одно произведенье не смогла бы.

Там нежные увертки, там отказыПризывные и сладострастный хмель,И знойная истома, и улыбки,И недомолвки, слезы счастья, вздохи;Все это на огне волшебном еюПретворено в пленительную ткань,Которая и для Амура служитИсточником лишь новых наслаждений.

И вот она дает Ринальду нежный…Последний поцелуй; наставший деньЕе зовет уж в замок, где предатьсяОна должна обычным чародействам.За ней любовник следовать не может:Нет доступа ему в покой заветный;Один по очарованным садамОн бродит целый день среди животных.

Когда же сумрак с тишиной готовыМирволить снова ласкам потаенным,Соединяет тот же их приют,Поверенный безумного блаженства.Едва из глаз Армида исчезает,Два воина выходят из засадыИ сразу предстают перед РинальдомВ доспехах ослепительных своих.

Как бы сверканьем стали озаренный,Ринальд перерождается мгновенно:Былое пламя вспыхивает в нем,И рвеньем боевым он весь уж полон;Бессилья и дремоты наслажденьяСледа не остается в юном теле.Таков скакун, стяжавший в битвах славуИ на постыдный отдых обреченный.

Блуждает он по пастбищам, питаясьИ нежась рядом с милой кобылицей;Но, чуть трубу военную заслышитИ чуть завидит блещущую сталь,Веселым ржаньем сразу пробуждаетВ себе отвагу прежнюю: ужеНетерпеливо рвется он в равнинуИ воина-хозяина зовет.

Меж тем Убальд, приблизившись к Ринальду,Показывает щит ему алмазный;Герой в него глядит и видит в немПостыдно разукрашенный свой образ:И кудри в беспорядке сладострастья,Обильно умащенные, и меч,Орудие когда-то бранной славы,Теперь же лишь простое украшенье.

С трудом он узнает себя. Проснувшись,Но все еще под властью сновидений,Так человек в себя прийти не может.И наконец упала пелена:Ринальд к земле в смятенье клонит взоры;Он ринулся бы в море иль в огонь,Сквозь землю провалился бы он, толькоПозор бы свой похоронить навеки.

И держит речь тогда к нему Убальд:«Вся Азия пылает, вся Европа;Кто ради битв, кто за Христа, но каждыйЛьет кровь свою на пажитях сирийских.Ты, сын Бертольда, ты один, скрываясьВ неведомых местах, вкушаешь негу!Рабом презренным женщины, одинСпокоен ты средь треволнений мира.

Что усыпить могло твою отвагу?Проснись, идем! Готфрид тебя зовет;Готовят и фортуна и победаТебе неувядающие лавры.Спеши, воитель доблестный, спешиСвершить тобою начатое дело!Пусть этот люд, твой меч уже познавший,С лица земли исчезнет навсегда!»

Смолкает он. Ринальд одно мгновеньеНедвижным и безгласным остается;Но вслед за тем и разум и отвагаЕго душой овладевают вновь.Румянцем ярким вспыхивают щеки,И разрывает он в негодованьеСвои уборы суетные, знакиНеволи омерзительной своей.

В сопровожденье воинов обоихПредательский приют бросает он.Тем временем Армида видит стражаУжасного во прахе распростертым;Охваченной предчувствием зловещим,Приходится наглядно ей в утратеВозлюбленного скоро убедиться:Увы, увы! Он вне ее владений.

Она ему вдогонку хочет крикнуть:«На что меня покинул ты, жестокий!»Но сковывает горе ей уста.И оттого страдает пуще сердце.Несчастная! Твоей сильнее властьТебя лишает счастья и утехи.Нет для нее сомнений в том, и тщетноОна пускает в ход свое искусство.

Известны ей те страшные слова,Что на горах бормочут фессалийки;Известны заклинания, что в силахОстановить движение светилИ вызвать из гробов умерших тени.Но отклика ей нет уж в преисподней:Тогда она пытается мольбамиСмиренной красоты вернуть утрату.

Не внемля чести голосу, онаБежит вслед за Ринальдом. Где ееТриумфы? Что с ее гордыней сталось?Увы! Еще недавно колебалаОна единым взглядом власть Амура;Сердца воспламеняя и тщеславясьПобедной красотой, она в своихПоклонниках рабов искала только.

Теперь она преследует того,Кто ею пренебрег, неблагодарный,И уж ее ни снежные сугробы,Ни пропасти остановить не могут.Предшествуют ей верные гонцы,Неся Ринальду жалобы и слезы;И наконец героя настигаетОна уже на самом берегу.

Здесь вне себя кричит она: «О ты,Что отнимаешь у меня полжизни,Возьми и остальную половину,Иль возврати мне эту, иль покончиС обеими! Остановись! Мне нуженНе поцелуй последний твой; егоОтдать другой избраннице ты можешь.Хоть выслушай! Чего же ты боишься?»

Тогда Убальд Ринальду: «Государь,Тебя уж недостойно ей в последнемПрощании отказывать. ЯвиласьОна во всеоружье красоты;Какую бы победу над собоюТы одержал, в лицо взглянув ей прямо!Так чувствами повелевает разум,И так он очищается в борьбе».

Ринальд стоит и ждет. Едва дышаИ вся в слезах, Армида прибегает,От тяжкой скорби став еще прекрасней.С возлюбленного глаз она не сводит:Досадуя ль, мечтая, иль робея,Она молчит; а он как бы случайноБросает исподлобья на нееМедлительно-застенчивые взгляды.

Хоть горем и подавлена Армида,Но все ж верна коварству своемуИ вздохами чуть слышными стремитсяДля жалоб путь открыть к Ринальду в сердце.Так, прежде чем залиться звонкой песней,Настраивая слушателей души,В задумчивости будто бы, певецНапев слегка наигрывает только.

И льется вдруг отчаянная речь:«Не жди молений пламенных, жестокий;Слова любви для нас уж отзвучали…Но если ты и памятью о нейГнушаешься, то выслушай, как врагВыслушивать врага моленья должен.Что я прошу, то можешь ты исполнить,Ко мне в душе презренье сохраняя.

Нашел себе ты в ненависти счастье,И я не посягаю на него;Ты, без сомненья, прав: доныне так жеМне христиане были ненавистны,И ты был ненавистен в их числе.Погибели твоей лишь домогаясь,Тебя перенесла я в эти страны,Далекие от мира и от битв.

И к этим преступлениям прибавьЕще одно, ужаснее всех прочих:Тебя я напоила ядом страсти…Вине моей нет имени и кары!И честь и стыд я отдала тебе;Покорною рабою став твоею,Тебе тот рай открыла, о которомВздыхали тщетно тысячи влюбленных.

Месть ждет тебя; спеши, покинь места,Столь милые тебе еще недавно!Ниспровергай повсюду веру нашу:Сама же меч в твои вложу я руки.Ах, не моя уж больше эта вера!Ты, сердца моего кумир жестокий,Один лишь ты владеешь им отныне:Один ты мне и господин и бог!

И об одной лишь милости прошу я:Последовать позволь мне за тобой!Как пленных победитель к колесницеПриковывает, так включи в числоСвоих трофеев славных и АрмидуНа торжество и радость христиан;Пусть гордая краса перед лицомСоратников твоих влечет оковы.

Презренная раба! Э, для чегоОтныне эти волосы мне холить?Я косы бесполезные отрежу;Пусть все во мне изобличает рабство.В пылу кровавых битв, среди враговЯ от тебя не отойду; довольноИ храбрости и силы у меня,Чтоб послужить тебе оруженосцем.

Конюшим буду я твоим; коль хочешь,Отдам я жизнь, чтоб защитить твою:Пусть меч врага пронзит мне прежде сердце,Чем твоего достигнет. Не найдетсяНи одного, быть может, между ними,Чтоб дни твои купить ценой моих;Краса, тобой презренная, быть может,Забыть заставит каждого о мщенье.

Несчастная – увы – мне ль надмеватьсяКрасой, что преклонить тебя не в силах!»Она хотела продолжать, но слезыРекой текут из глаз ее; схватитьГероя руку, только лишь коленаОбнять его хотела бы, но тщетно:Любви к нему нет доступа уж в сердце,И замкнуты для слез его глаза.

Но если прежним пламенем любовьВ нем не могла уж больше разгореться,Живым теплом его, по крайней мере,Смягчает целомудренная жалость:Душа его растрогана; однако,Естественное чувство обуздав,Под внешностью бесстрастной он искусноДвижение участия скрывает.

«Я скорбь твою, Армида, разделяю, —Так говорит он ей, – зачем в тебеНе в силах погасить я пламя страсти!Я не таю ни злобы, ни презренья;Не помню я обиды и о мщеньеНе думаю. Не враг и не раба,Ты и в любви, и в ненависти меруНарушила, поддавшись заблужденью.

Простительные слабости! ТебяОправдывают вера, пол и возраст.Могу ль я осуждать твои ошибки,Когда их разделял с тобою вместе?Нет, в счастье ли, в несчастье ли, но памятьТвоя мне будет вечно дорога,И рыцарем твоим я все ж останусь,Насколько мне позволят честь и вера.

Покончим навсегда с позором нашимИ погребем его в пустынях дальних.О, если б я из цепи дней моихМог вырвать эти звенья роковые!О, если б миру эта часть моейИстории неведомой осталась!И ты стрелу исторгни, что пятнаетИ доблесть, и красу, и блеск рожденья.

Расстанемся, и пребывай здесь в мире:Ни шагу дальше сделать ты не смеешь;На этой иль иной стезе найдиУсладу в недрах разума и воли».Пока Ринальд так говорит, Армида,Едва собой владея, на негоБросает угрожающие взгляды;И наконец громит его словами:

«Нет, ты – не сын Софии, и кичитьсяТебе геройской кровью не пристало:Ты морем в гневе выброшен со дна,Кавказом ты рожден, тигрицей вскормлен.К чему еще притворство? Хоть однимДвижением ты проявил ли жалость?В лице ты изменился ли? На вопльОтчаянья ответил ли хоть вздохом?

И ты, мою печаль поправший, хочешьБыть рыцарем моим, а сам бежишь!И ты, великодушный победитель,Охотно все обиды забываешь!Советы мне даешь, мудрец суровый!Журишь мою любовь, благоразумный!О Небо! Терпишь ты таких злодеев,А наши храмы и твердыни рушишь!

Иди, мне мира твоего не надо;Беги, неблагодарный! За тобою,Как фурия, вслед полетит мояСо змеями и факелами ярость.И если суждено тебе вернутьсяВ проклятый стан, своею кровью скоро,Могильными тенями окруженный,Искупишь ты отчаянье мое.

Тогда-то, вздох последний испуская,Ты призовешь Армиду… я услышу…»Пытается она договорить;Но скорбь ее слова вдруг прерывает,И звуки их теряются в пространстве!И падает как мертвая она:На теле выступает пот холодный,Смыкаются в изнеможенье веки.

Смыкаются, Армида! УтешеньяПоследнего тебя лишает Небо:Открой глаза, несчастная, взгляни,Как плачет тот, кто от тебя уходит!Ах, если бы могла его ты слышать!Как усладили б душу эти вздохи!Дает тебе он все, что может: взорПрощальный полон жалостливой ласки.

Что делать? Вправе ль он на берегуПустынном злополучную оставить?Велит ему остаться состраданье,Но в путь его влечет необходимость.И вот уж судно легкое несетсяВразрез волнам; на берег устремленРинальда взор, но берег постепенноИз глаз его в пространстве исчезает.

Придя в себя, глядит вокруг АрмидаИ всюду одиночество встречает.«Уехал! – говорит она, – уехалИ мог меня здесь бросить бездыханной!И ни на миг отъезда не отсрочил!..Не оказал мне помощи малейшей…А я еще люблю его… и вместоТого, чтоб мстить, по нем же слезы лью…

Но разве нет оружия другого?О, по пятам за ним, неблагодарным!Ни Небо не спасет его, ни Ад.Вот он в руках, я сердце вырываю…И пусть лежат кровавые останкиНа страх другим таким же смельчакам…Сам научил меня он быть жестокой…Но где же я? Что говорить дерзаю?

Несчастная Армида! Лишь в оковахОн мог еще твою изведать ярость;Теперь твой гнев уж опоздал, и тыБесплодным излияньям предаешься,Нет… если и мольбы мои, и чарыНад ним бессильны, есть иное средство:Ты, красота, отвергнутая им,Послужишь мне орудием возмездья.

Да, красота тому наградой будет,Кто принесет мне голову его.Поклонники мои! Я предлагаюВам тягостный, но благородный искус…И самое себя, и все богатстваВам отдаю… Но если я не стоюТакой цены, пустая красота,Какой ты бесполезный дар природы!

Дар гибельный, гнушаюсь я тобою;Гнушаюсь и венцом своим, и жизнью,Гнушаюсь днем рожденья своего…Живу я лишь надеждою на мщенье».Так, в возгласах прерывистых своеОтчаянье излив, с безумным взоромИ косами, разметанными дико,Она пустынный берег покидает.

В свой замок возвратившись, духам адаОна шлет вызов в громких заклинаньях:От страшных туч темнеют небеса;Светило дня, бледнея, угасает;Дрожат от ветра горы и утесы,Ревет и стонет бездна, а чертогУж полон и свистящих, и шипящих,И воющих, и лающих чудовищ.

На здание нисходят тени тьмыНочной черней; они еще ужаснейОт молний, что насквозь их прорезают.Потом светлеет снова; снова солнцеБросает с неба бледные лучи.Еще не ясен воздух, но уж видно,Что замка больше нет: исчез бесследно,Как будто бы и не было его.

Так в блеске дня иль от дыханья ветраНочные исчезают испаренья;Воображеньем вызванный больным,Так исчезает призрак бестелесный.И остается там теперь лишь то,Что создано природою от века:Громады голых скал да дикий ужас;Армиду же уносит колесница.

Вся в облаках и шумных вихрях, режетОна своим полетом воздух; видныЕй берега под чуждыми звездамиИ с чудным населением края.Вот и столбы Алкида: ГесперияИ земли мавров уплывают мимо.Над морем держит путь она, покаСирийских берегов не достигает.

И не Дамаск ее влечет: к отчизне,Когда-то милой ей, остыло сердце;Она несется к замку роковому,Что одиноко высится средь волн.Там, от придворных скрывшись, предаетсяОна мятежным помыслам, что душуВолнуют ей; но вскоре над стыдомОдерживает верх желанье мести.

И говорит она: «Туда полет мой,Где войско собирает египтянин:Под образом, неведомым доныне,Я силу чар еще раз испытаю.Орудуя мечом и луком, будуЧужому государю я служитьИ заручусь его к себе участьем:Что в чести мне, когда меня ждет мщенье!

Меня винить ты, Хидраот, не должен:Вини себя; ты первый побудилВ моей душе отвагу и девичьейСтыдливости разбил на мне оковы.Заблудшая, твоим советам внемля,Я мирных добродетелей чуждалась:За все те преступленья, что АмурПодскажет мне, один лишь ты ответишь».

Так говорит она; потом немедляВсех слуг своих зовет и всех служанокИ, в пышные облекшись одеянья,Весь блеск красы и роскоши являет.Покинув замок, отдыха онаНе ведает, пока не доезжаетДо пламенных песков, что египтянеУсеяли шатрами в изобилье.

ПЕСНЯ СЕМНАДЦАТАЯ