Злые духи - Евдокия Аполлоновна Нагродская
Я собиралась спать ложиться, когда он позвонил.
– Я пришел, Варвара Анисимовна, за советом-с, – начал он, садясь против меня.
– Я вас слушаю, Игнатий Васильевич.
– Интересуюсь знать, как вы полагаете: есть мне прощение? Ну-с, не сейчас… а через тысячу или больше там лет?
Говоря это, он так изменился в лице, что я вздрогнула.
Не то чтобы это лицо из мертвого сделалось живым, но именно это изменение в мертвом лице было страшно.
– Я вас не понимаю, о каком прощении вы говорите? – спросила я.
– Там-с!
Он поднял палец к потолку и вдруг осклабился странно, некрасиво, как будто чужой улыбкой.
– Да неужели вы – и серьезно верите? – удивилась я.
– Я уже вам докладывал-с, что не верил, но, имея неопровержимые доказательства в существование одного, надо допустить и другое-с.
Он замолчал и смотрел своими белыми глазами, словно не видя меня.
– А принявши веру, жить уже невозможно-с и умереть нельзя.
Многие легкомысленно принимают – я принял целиком.
Я-с, видите, этими вопросами раньше не занимался, а теперь… Впрочем-с, что же-с говорить об этом.
Мы долго сидели молча, потом он поднялся уходить.
– А вы меня о чем-то хотели спросить, – вспомнила я.
Он посмотрел как-то поверх моей головы.
– Не то чтобы совета-с, а скорее вашего мнения: может мне быть «там» прощение-с.
– В Писании, кажется, сказано, что нет грехов, которые бы не прощались, – улыбнулась я.
……… Но едва я улыбнулась, полковник вдруг задергался совсем так, как тогда в автомобиле.
– Девушка, девушка, – заговорил он опять тем же крикливым голосом. – Всегда, во все времена это было и есть, я поверил, убедясь, убедясь, убедясь. Я науку черную изучал много лет – это не сказка!
А раз это не сказка, так и другое не сказка!
Все грехи прощаются, кроме одного: хулы на Святого Духа! А что мы там с тобой делали?
– Игнатий Васильевич, – схватила я его за руки. – Игнатий Васильевич, но вы пришли туда неверующим, ища только сильных ощущений, ведь вы, как и я, пришли туда для развлечения, как в театр. Но теперь, когда вы поверили, – уйдите! Ведь если вы понимаете все целиком, так примите же и то, что пишут, примите Бога, как высшую любовь и милость!
Я хорошенько не помню, что я говорила, а говорила я, вся дрожа от испуга – в каком-то экстазе.
Его руки сначала дергались в моих, потом стали тише. Голова опустилась на грудь, и он заплакал.
А я все говорила, говорила.
Не помню, ни одного слова не помню из того, что я говорила.
Голова у меня кружилась, и я была словно во сне и такая, как я во сне бываю…
И виделась мне картина моего последнего сна, и ясно я чувствовала, что за мной стоит Таиса и головой кивает. «Да, да, вот так, так!» – шепчет.
* * *
Две недели уже полковник приходит каждый день.
Приходит, и я все с ним разговариваю на ту же тему.
Экстаз у меня не повторялся, но говорю я убедительно. И странно… словно не его, а сама себя убеждаю, и как только замолчу, он просит:
– Прошу вас продолжать, Варвара Анисимовна.
Читаем Евангелие.
Я в первый раз прочла Евангелие.
Слышала я, конечно, отрывки, когда в церкви читают, а сама не читала – разве в гимназии, за молитвой.
Сегодня полковник меня удивил: робко протянул руку к книжке – дотронулся и говорит: «Ничего».
– Что, – ничего?
– Вот – дотронулся…
– Я не понимаю?
– Осмелился дотронуться. Значит, лучше мне… значит, могу надеяться… Прощайте, Варвара Анисимовна.
* * *
Странно, очень странно. Я себя, кажется, нe знаю, потому что часто себе удивляюсь. Как я убедительно говорить умею, а ведь убеждаю-то я в том, чему сама не верю, и прямо это ему говорю, что если он верит, то должен верить целиком. А верю я или не верю?
Я не хочу об этом думать: не «осмелилась» еще – вроде полковника.
* * *
Два дня как в лихорадке, в мертвой лихорадке… И зачем полковник уехал в какой-то монастырь, к какому-то старцу.
Если бы он был здесь, я бы так не растерялась – ведь его присутствие как бы облегчало мою болезнь, мои чары.
Дело в том, что мне, как снег на голову, свалилась Дора и словно в складках своего платья внесла заразу… Дора душится одними с ним духами Margeritte carrèe. Как только на меня ими пахнуло, я опять замерла.
Дора приехала одна – он остался в Париже по делам, но скоро приедет.
Что она еще болтала?
Ах да – она разводится с мужем и потом что-то болтала про Алешу, но что, я забыла, что-то важное… Впрочем, все равно.
* * *
Вчера заехала ко мне тетушка, взволнованная, и первые ее слова были:
– Слышала? Лазовская-то с мужем разводится и за твоего Ремина замуж выходит.
Тут я вспомнила, что Дора именно это мне про Алешу рассказала, и даже помню, я поздравила ее и хвалила за выбор.
– Да, тетушка, я уже Дору поздравила – она у меня была.
– Ну и что же ты?
Тетя Клавдия завозилась в кресле.
– Как что я? Да ничего – какое же мне дело? – удивилась я.
– И тебе это «ничего», кикимора?! – разразилась она.
Я сначала не поняла ее гнева, а потом вспомнила, что сказала, будто я в Алешу влюблена, и не удержала улыбки. Тетушка так и вскинулась на меня.
– Смеется! Да что ты такое? Ведь ты даже не человек, а мертвечина, падаль какая-то!
– Да что же я могу сделать?
– Да я бы на твоем месте ни за что бы не уступила. Вон я его вчера видела, какой красавец. Пополнел, выбрился и стал еще красивее, без бороды! Раз-то в жизни проснись, хоть поборись за свое счастье-то!
Она плюнула.
* * *
Что мне делать? Уехать?
Лучше бы уехать.
Будет он меня мучить или нет?
Подпаду я опять всецело под власть его?
Ничего не знаю. Не знаю, могу ли я бороться. Жалкая кукла!
Испорчена я, заколдована…
Полковник, Игнатий Васильевич, не отчитаете вы меня теперь?!
– Ох, у меня спина устала!
Дора выпрямилась и закинула руки за затылок.
Из раскрытых четырех сундуков лился целый каскад кружев, лент, батисту и разноцветного шелка. Шкапы были раскрыты, и в них уже влилась часть этого водопада.
– Брось, Дорочка, ты совсем измучилась, – засмеялся Ремин.
Он сидел на единственном кресле, которое
