Злые духи - Евдокия Аполлоновна Нагродская
…
…
…
…
Он сказал это так спокойно, что мне стало жутко, и я задумалась.
Неужели, дойдя до такой точки в сторону зла, можно найти счастье?
А может быть, он прав. Отдавшись злу, как бы отрезаешь себе «будущее» – остается «настоящее» – в маленьком, коротком размере земной жизни, приблизительно не больше семидесяти лет, и если этим ограничиться, тогда конечно, эти года надо «жить» так, чтобы быть счастливым, хотя бы ценой преступления. А чтобы довести себя до того, чтобы это не мучило – надо дойти до конечной точки зла. Если уж вертеться в ограниченном, маленьком пространстве, надо быть злым. Добрым можно быть на просторе и на свободе.
– Игнатий Васильевич, но скажите мне: мне-то лично зачем все это? Ведь вы знаете, какой злой дух мною владеет, чем мне может помочь тот идол, что я сегодня видела и перед которым я стояла на коленях?
Вдруг я услышала смех, глухой отрывистый и такой странный, что я вздрогнула, потому что не могла представить себе, чтобы полковник мог смеяться, но смех был короток.
Опять наступило молчание.
Автомобиль мерно покачивался, и полковник все так же сидел навытяжку. Вдруг он как-то странно дернулся, оживился, задвигался, словно гальванизированный труп, и заговорил быстро визгливым, не своим голосом:
– И мне, и мне не могут помочь! Вам можно… любовный напиток, заговор… опоит вашего там… Просто-просто! А я?.. А что мне? Я хочу птичьего молока в бокале из лунного света! Даже этот идол не понимает, чего я хочу!
Девушка! – вдруг крикнул он резко. – Девушка, какая ты счастливая! Я тебе устрою твое дело… Варя, Варюшка! Племянница моя милая, бедный глупый ребенок – ты одна понимаешь… одной тебе во всем свете я говорю…
Он кричал так громко, что я с испугом закрыла ему лицо муфтой. Я дрожала.
От моего движения он сразу успокоился.
Посидев несколько секунд неподвижно, он отвел мою муфту от своего лица и, взяв мою руку, почтительно поцеловал.
Передо мной опять был тот же Игнатий Васильевич, которого я привыкла видеть.
– Страшно извиняюсь, Варвара Анисимовна, и прошу вас забыть-с мое совершенно не корректное поведение. Это-с наш нервный век.
Позвольте мне сказать вам, что вы совершенно правы, и «это»-с ничему помочь не может. Вот и извольте устраиваться, когда разочаруешься даже в дьяволе-с.
Положение безвыходное-с. И остается одно-с.
– Смерть? – спросила я.
– Нет-с – этого слова не говорите, – вдруг опять задергался он. – Я-с не верил, ни во что не верил, как большинство-с, в наш век… И туда-с, где мы сейчас были, пошел-с так, из любопытства, за сильными ощущениями… И, в их науку входя, увидал, что не суеверие-с, не пережитки, а правда-с, фактами убедился и должен был поверить. А поверив в «это», нельзя было отрицать и «другое-с» и… и… – Он опять задергался. – Я, значит, должен-с «ответ» оттянуть-с елико возможно-с… Мы об этом говорить не будем.
Мы опять замолчали.
Подъезжая уже к дому, полковник проговорил глухо:
– А не желаете ли вы попробовать паллиатив? Жалкое средство.
– Что такое?
– Гашиш.
* * *
Отчаянно болит голова и тошнит.
Видения? Да, видения, но какие?
Лиловые сады с лиловыми беседками под красным небом и серебряные козы на длинных, длинных ногах…
Стоило из-за этого проваляться целый день в таком скверном состоянии – эфир нюхать куда лучше, хотя тоже бесполезно.
– А, может быть, привыкнете? – спросил меня Игнатий Васильевич.
– А вы довольны этим средством?
– Нет-с, мне не помогает.
– Ну так и не стоит.
* * *
Теперь полковник часто заходит ко мне. Зачем – я не знаю. Мы все время почти молчим.
Ему тоже, верно, легче со мной, как и мне с ним.
При нем у меня, сквозь туман моих чар, являются мысли другие. Вот недавно я книгу взяла и зачиталась, сама даже удивилась.
Так вот сидим мы с ним по целым часам – я вышиваю, а он в окно смотрит.
Отец, несколько раз застав его у меня, спросил:
– Чего полковник повадился?
– Не знаю.
– Не денег ли занять хочет? Верно, Клавдия не дает.
Я промолчала.
Да и действительно, мне кажется, что сам полковник не знает, зачем он ко мне ходит.
Странно: у меня иногда является желание и ему про себя рассказать, и его расспросить, и я начинаю понимать Алешу, что его брала досада – зачем я молчу.
* * *
Чем больше я думаю, тем чаще мне приходит в голову вопрос: а почему я во сне другая?
Не оставляет ли меня во сне злой дух.
Сегодня опять снилась мне Таиса. Я ее целовала, и сидели мы с нею на полянке перед каким-то белым монастырем.
Полянка была зеленая и вся в полевых цветах. Обе мы были повязаны белыми платочками, и было так просто, хорошо и радостно, и я ей говорила:
– Таичка, сестричка, – я домой не пойду, тут с тобой остануся, а Леонида я совсем не люблю.
И вправду, я его не любила.
А она смеется так ласково, в конец косы зеленую ленточку вплетает и на меня из-под платка так весело и лукаво поглядывает.
Странные вещи иногда снятся.
* * *
Вчера Игнатий Васильевич предложил мне кататься.
Ездили на острова. Снег почти стаял, кое-где травка видна, и небо вечернее прозрачное… Вспомнила Алешу. Когда возвращались, полковник предложил мне заехать в конюшню – нового рысака посмотреть. Я было согласилась, потом вспомнила и отказалась, полковник даже не спросил меня, почему, да я думаю, его это и не заинтересовало.
Как с мертвыми легко дело иметь!
* * *
Сегодня, просидев у меня весь вечер и промолчав, он, прощаясь, спросил:
– Не наскучил ли я вам, многоуважаемая Варвара Анисимовна?
– Нет, мне с вами легче.
– Благодарю вас, и мне тоже.
– Что?
– Легче-с. Если позволите зайти к вам и завтра, имею на этот раз желание спросить совета у вас.
* * *
Мне жалко полковника.
Это чувство пробуждает во мне другие мысли, и мне странно, что я теперь временами забываю Леонида, а ведь за эти три года я ни о чем другом не думала.
Вчера отец меня опять спрашивает…
– С чего это у вас дружба с полковником?
Я удивилась.
– Особой дружбы нет, а так, он мне не мешает.
Мешать-то он мне, пожалуй, мешает. Я его жалею, а мертвой все чувства мешают быть мертвой.
* * *
Вот уж никогда не думала, что превращусь в проповедника.
Однако чувство жалости – сильное чувство.
Полковник не был с неделю
