Рецепт любви. Жизнь и страсть Додена Буффана - Марсель Руфф
Время от времени, примерно раза два в неделю, с горящим взглядом школьника, у которого вот-вот начнутся каникулы, мэтр шептал Адели:
– Ну что… сегодня можно позволить себе небольшое послабление…
И тогда «Сан-Марсо»[42] или «Фламанд»[43], кресс-салат и пармезан заменялись угрем на вертеле, фрикасе из рыбы под белым вином, зажаренными на сковороде окунями или пирогом с форелью.
Впрочем, когда во вкусе какой-нибудь начинки случайно обнаруживалось присутствие мяса, он предусмотрительно сдерживался от расспросов, безропотно подчиняясь строгости Адели и ее помощницы, которые по мере того, как воспоминания о кризисе оставались все дальше в прошлом, все чаще и чаще отходили от рекомендаций доктора, чья строгая диета, по их мнению, могла изнурить силы мэтра!
С тех пор как из вечерних приемов пищи пропало мясо, он приобрел привычку в течение дня принимать некоторые серьезные меры предосторожности. В четыре часа за чашкой крепкого кофе с молоком ему подавали тарталетки с франжипаном или с вишней и мускатным орехом, или яблочную шарлотку, или ананасовые пирожные, пирожные из слоеного теста, различные пудинги, крем-брюле или фисташковое суфле, иногда просто дюжину блинов с начинкой, и все это неизменно в сопровождении свежих вафлей, марципанов или бриошей.
Иногда он отправлялся перекусить в «Кафе де Сакс», где накануне заказывал что-нибудь особенное: кальвиль[44] с желе из фиалок, которое там готовили в совершенстве, шоколадный торт, грушевый компот, яблочный мусс или омлет «Селестина»[45]. И поскольку был не в состоянии переносить вкус кофе, подаваемого в этом заведении, он приносил кофе с собой, и его подогревали на водяной бане, или же пил завозимое с островов вино, которое так любил.
Иногда Доден-Буффан встречался с доктором Бурбудом – впрочем, безо всякого удовольствия, поскольку в присутствии эскулапа он ощущал себя провинившимся школьником. И хотя печальная правда была явно не на его стороне, Доден все же старался успокоить медика. Он скрывал от него большую часть, оставляя лишь выборочные детали на свое усмотрение. Доктор закатывал глаза, вздымал руки к небу и вздыхал, и Доден тут же понимал, что эта молчаливая мимика не предвещает ему ничего хорошего. От врача он уходил полный героической решимости перейти исключительно на зелень и отварной картофель. Затем под любым притянутым за уши предлогом он отказывался от своих разумных помыслов и, по мере того как кризис все больше отступал, все глубже и глубже хоронил их под своею страстью.
Случилось то, что легко было предвидеть. Двенадцатого апреля ровно в полдень, пока в ожидании обеда, на который доктор не наложил никаких ограничений и который принял размер, пропорциональный вечерним ограничениям, Доден осматривал распустившиеся розы в саду, по его левой ноге вдруг пробежала судорога. Его нога, внезапно налившаяся свинцом, застыла на месте, и он почувствовал, как она набухает, как она становится все огромнее и огромнее, заполняя собой всю туфлю. Ему казалось, что она вдруг лопнет, что он вот-вот лопнет сам. И уже хорошо знакомая ему боль – режущая, обжигающая и одновременно разрывающая на части – поселилась в большом пальце его толстой ноги. Он закричал, взывая о помощи. Ему пришлось опереться на руку Адели и горничной, чтобы его довели до кресла. Он скакал на одной ноге, завывая от боли, как маленький ребенок. Пот струился по вискам. Зловещие предсказания доктора урывками возвращались в его сознание, помутневшее от боли. Подволакивая распухшую ступню, он кое-как добрался до своей столовой и устроился в кресле, положив ногу на придвинутый табурет. На несколько секунд это помогло, а затем боль вцепилась в него с новой силой.
Стоит ли послать за Бурбудом? Выдержит ли он упреки и ироничную улыбку, которую уже не раз видел на его губах? Доден закрыл глаза: его голова качалась в такт затрудненному дыханию, рот был сжат, щеки впали… Две женщины кружились вокруг него, сбитые с толку, не понимающие, что делать. Через открытую дверь в комнату начал проникать слабый дым, который, усиливаясь, все больше превращался в запах горелого блюда.
Он не мог ускользнуть от Додена, и тот, едва представив себе обугленное мясо, испарившиеся ароматы специй, засохшие соусы и потерянные приправы, повелительным жестом приказал двум своим неопытным помощницам поспешить на помощь пострадавшему.
– А ты тут останешься совсем один, – прорычала Адель.
– Ничего, – тяжело дыша, отвечал больной, – пересушенная телячья грудинка куда страшнее.
Он не смог присоединиться к трапезе. Боль охватила его целиком, к горлу подступила тошнота.
День он провел в мучениях, не в состоянии ни двинуться со своего кресла, ни выйти из столовой.
Прибывший в спешке Бурбуд не проронил ни слова, но для Додена это молчание было красноречивее любых упреков. Врач лечил своего пациента самоотверженно, но без убежденности. Весь его вид говорил о том, что он был бессилен перед страстью мученика. Он прописал ему зелье, которое должно было облегчить страдания, но которое на самом деле практически не действовало. Он заставил его снять туфлю и обернул распухшую ногу фланелью и одеялами.
Мрачный, рассвирепевший, охваченный небывалой энергией перед лицом постигшей его катастрофы, Доден до самого вечера пытался медленно и верно крутить больной ногой, словно хотел таким образом вытеснить засевшую в его теле боль. Он сидел, прерывисто дыша, отчего его грудь периодически вздымалась.
Тем не менее он несколько раз томным голосом осведомлялся о судьбе фаршированных телячьих ушек и пирога из печени домашней птицы, которые должны были составить основную часть ужина.
Спустя восемь дней он жаловался на постигшее его несчастье завсегдатаям своего дома. Отряд прибыл и предстал пред телом больного, доказывая в очередной раз, как уже было неоднократно, и особенно в момент кончины Эжени Шатань, свою неспособность находиться в атмосфере страданий, запирающей грудь.
Они, как всегда, стояли перед убитым горем
