Рецепт любви. Жизнь и страсть Додена Буффана - Марсель Руфф
Что до Полин д’Эзери, попавшей в свою собственную ловушку, она чувствовала, что вопреки всему ее злость испарилась в пылу этой великой и наивной убежденности. Она хотела стать вдохновляющей любовницей великого человека, позабыв о непредвиденных последствиях, к которым может привести его требовательность, подогреваемая ею же самой. Она думала, что ей удастся заполучить Додена-Буффана, увлечь его, заручившись поддержкой со стороны его возвышенных чувств, но она не предполагала, что чувственность, когда она поднимается над собой, обретает облик чистоты и глубокой морали. В Додене-Буффане она увидела гурмэ с изысканным вкусом, обретающегося на земле, но не смогла разглядеть в нем апостола, обитающего среди звезд.
Почтение, оказанное ей мэтром, однако польстило самолюбию молодой женщины, так что окончание обеда хотя и прошло в атмосфере целомудренной сдержанности, было лишено ощущения видимой горечи. Доден с таким вожделением и с такой неподдельной похвалой пробовал запеченные артишоки, пирожные, кремы и десертные вина, что Полин постепенно нашла успокоение в своем утешенном самолюбии: она заслужила восхищение известного во всем белом свете гурмэ, которого не смог удовлетворить своими кулинарными шедеврами даже сам принц Евразии!
Она проводила своего гостя до почты, почтительная, сдержанная, немного грустная, но все же успокоенная его обещанием вернуться… и надеждой.
Когда, подняв пыль по краю длинной деревенской дороги, тяжелый дилижанс наконец подъехал, Доден-Буффан взял ее за руки. Он посмотрел на нее глазами, в которых проглядывали искорки сожаления, мелькавшие так же быстро, как плещущаяся форель на поверхности ручья:
– Дитя мое, вы преподнесли мне один из драгоценнейших подарков в моей жизни. Но в течение последнего часа больше всего меня интересовало, что же, черт возьми, вы могли приготовить в те два вторника, когда я не приехал?..
Кризис
Доден, каким бы великим он ни казался своим современникам и каким бы он ни был на самом деле, был всего лишь человеком. Тридцать лет, проведенных за поглощением вкусной и обильной пищи, в конечном счете не могли пройти безнаказанно для его все еще крепкого тела. Это была вероятность, которую он давно предвидел и к которой относился как истинный философ с глубоким душевным спокойствием. Тем не менее, когда утром шестого ноября, проснувшись от острого укола в области большого пальца ноги, он увидел, что его правая ступня распухла, и, когда помимо пульсирующего и непрерывного жжения ощутил более резкие приступы невыносимой разрывающей боли, он был вынужден признаться себе в том, что зло превзошло все его ожидания. Но понимая, что стоны и жалобы, соразмерные его жутким страданиям, лишь подтвердят самые невыносимые умозаключения буржуазной морали о его гастрономических излишествах, об опасности щедрых винных возлияний и слишком обильных трапез, он весьма героически держал удар судьбы перед своими посетителями, подавляя вздохи и ограничиваясь лишь несколькими гримасами, выражающими боль.
С самого утра он послал за доктором Бурбудом. Скажем так: Рабасу-врачу он доверял намного меньше, чем Рабасу-гурману.
Бурбуду, естественно, не составило труда диагностировать у бедняги подагру.
– И это, – добавил он многозначительно, – еще легкая форма. Вы быстро сможете избавиться от нее. Хотя решать, конечно, вам, как долго вы еще готовы терпеть. Если вы хотите вылечиться как можно скорее, то есть только один-единственный верный способ: диета. Убежден, что вы не будете соблюдать строгий режим питания, поэтому прошу вас отказаться – опять же на ваше усмотрение и на ваш риск – от второго завтрака. И исключите мясо на ужин. Это ваш единственный шанс не усугубить болезнь.
Доден слушал доктора спокойно и сосредоточенно. Страх перед нависшей над ним угрозой на мгновение заглушил мучительный приступ. Диета! Посадить его, Додена-Буффана, на диету! В его тревоге скрывалась не только ужасная реальность этого, по сути, антикулинарного слова, но и своего рода стыд, стеснение и какая-то меланхолическая ирония.
Он смотрел на свое отражение в зеркале, висящем над камином напротив кровати. Что осталось от удалого Додена-Буффана, который сумел смутить саму Полин д’Эзери? Как быстро бы она сдалась, если бы увидела его глаза, потухшие от страданий, его плоть, скованную болезнью, его самого, в свои шестьдесят пять лет внезапно рухнувшего на дно жизни, за которую он так жадно цеплялся! Да если бы она узнала, что он сидит на диете!
И все же боль выносила его разуму отвратительный вердикт: «Никакого мяса на ужин». Эти слова Бурбуда обретали, вопреки его желанию, все больший вес, заставляя его теперь лишь слабо сопротивляться… тем более что, прокручивая раз за разом их в своей голове, он умудрялся буквально принижать их смысл, ограничивать, обеднять их, делая почти безобидными. Если благодаря предписаниям доктора, если благодаря этой уступке, на которую он готов жертвенно пойти, он сможет избежать тех мук, которые терзали его последние сорок восемь часов, жизнь, в общем-то, не будет выглядеть столь невыносимой.
Кризис действительно быстро отступил, как и предсказывал Бурбуд.
Разрываясь между мучительным воспоминанием о боли, от одной мысли о которой он начинал дрожать всем телом, и интуитивным ужасом, в который его повергало это неприятное слово «диета», он уединился в столовой с Аделью, чтобы разделить с ней одну из этих строгих вечерних трапез, предписанных медициной. Итак, в этот вечер, после долгих споров и обсуждений, ему подали густой раковый суп, щедро сдобренный маслом и приправами, запеченные под сырной шапкой артишоки, а также отменные трюфели, завернутые в конвертики из бекона и приготовленные в фольге на раскаленной древесной золе. Добротный кусок семонселя и яблочный пирог с заварным кремом завершали эту «скромную» трапезу.
– И никакого мяса, – повторял он, – Бурбуд был бы мной доволен.
В своем твердом намерении четко следовать букве, а не сути предписания врача он с осторожностью зацепился за это условие, которое подразумевало, что остальные уступки, равно как и его вольное трактование диеты, не подлежат ни сомнению, ни обсуждению со стороны экспертов в данной области.
И вооружившись хитрой уловкой, которую он поначалу пытался скрывать, Доден быстро утвердился в этом обмане и встал у его руля.
– Плоть – это ведь не только мясо, – объяснял он Адели, – и легкая, быстро усваиваемая рыба мне вовсе не запрещена. Конечно, никто не собирается этим злоупотреблять.
Диета Додена теперь варьировалась между айоли и фаршированными сердцевинами артишоков, наваристыми бульонами со сливочными кнедликами и несравненным луковым фрикасе, кардоном[37] во всех видах и формах и разнообразными грибами на любой вкус, трюфелями в изобилии, сырными запеканками, густым фондю, а также крустадами[38] с рыбными молоками. Сельдерей
