Рецепт любви. Жизнь и страсть Додена Буффана - Марсель Руфф
Только один страх владел сейчас ею: нельзя было допустить, чтобы любовные страсти, которые она собиралась обрушить на него, превратили его, Додена-Буффана, из величайшего гурмана в простого смертного. Сиди сейчас рядом с ней в фаэтоне Мюссе[30], а не известный гастроном, она не потерпела бы, чтобы он объяснялся с ней иначе, нежели александрийским стихом[31].
Но очень скоро ее опасения улетучились. Доден-Буффан, решивший нарушить неловкое молчание и не нашедший лучшего способа, как выразить свое удовольствие от их соприкосновений после каждой кочки, вдруг отпрянул от своей спутницы, обеспокоенный внезапной тревогой, и спросил:
– Мадам, – сказал он задыхаясь, – в своем первом письме вы указали, что отпустите всех своих слуг, что мы будем одни в вашем доме…
– Да, и что?
– Но кто же тогда следит все это время за вашей щукой и за приготовлением уток? Все же сгорит или, по крайней мере, будет передержанным на огне!
Благодатная радость снизошла на молодую женщину с небес. Доден-Буффан, которого она полюбила с первого взгляда, не переставал ни на секунду быть тем легендарным мэтром, которого она ждала и для которого готовила еду, и в реальности оказался почти таким же, как и в ее воображении: украшенным цветами и позолотой идолом.
– Будьте спокойны, о великий мэтр. Я готовлю сегодня для вас с пяти утра, как и в прошлый вторник и во вторник до этого, и та, кому я доверила присматривать за моими творениями – и кто исчезнет, как только услышит во дворе ржание моей лошади, – достойна оказанной ей чести. Мы будем одни, как я и обещала вам, и щука не будет пережаренной, и утята ни в коем случае не будут подгоревшими.
Когда фаэтон въехал в сад поместья мадам д’Эзери, они успели достаточно сблизиться. Дерзкая напористость молодой женщины восхитительно сочеталась с застенчивой чувствительностью Додена-Буффана. Она видела, как он пылал внутри и при этом испытывал смущение: огонь страсти, который она пыталась разжечь в нем, никак не решался пробиться сквозь пепел ее неопытности. Она в полной мере вкусила ожидаемое ею наслаждение, какое испытывает женщина, покорившая великого мужчину.
На воротах поместья не было названия. Однако на фронтоне гости и случайные путники могли прочесть слова великого Горация:
В ЧЕМ ИСТИННОЕ СВОЙСТВО ДОБРА
И ЧТО ПРЕДСТАВЛЯЕТ СОБОЙ
НАИВЫСШЕЕ БЛАГО?[32]
Состояние души, концепция морали, раскрытая в этом скептическом и, возможно, эпикурейском девизе, не ускользнули от Додена-Буффана, знатока старых авторов. Утонченность его чувств пробуждалась по мере того, как он привыкал к своему парадоксальному положению: он успокаивал себя тем, что ему не придется делать ничего такого, что выходило бы за рамки его опытности, и что по необычной, но очень удобной прихоти своей белокурой хозяйки ему нужно будет лишь дождаться того момента, когда он позволит себе принять предлагаемые ему подношения.
Фаэтон мягко шуршал высокими колесами по белому гравию. С высоты его сиденья Додену-Буффану казалось, будто он плывет по океану роз: красные, желтые, белые, они покачивали своими пухлыми разноцветными шариками бутонов среди глади нежной зелени. Пышными кремовыми помпонами они задумчиво опирались на арки из расписного дерева. Переплетенные, дикие, они карабкались вверх по деревянным шпалерам. Они то сбивались снопами, то падали каскадами разноцветной воды. Багровые, пунцовые, охристые, они пылали, переливались, казались будто выточенными из кровавого янтаря. Доден, убаюканный этим возбуждающим волнением, вдыхал их аромат, позволяя своему взгляду окончательно утонуть в этой фантасмагории разноцветных пятен.
Дом был построен из известнякового песчаника зеленоватого оттенка в массивном, но уютном стиле, свойственном для женевских предместий. Интерьер выглядел мило и при этом дышал особой женственностью, пренебрегающей мелочами и проникнутой больше глубокой чувственностью, нежели поверхностным тщеславием. Все кресла располагали к расслабленности поз, полутени света мягко окутывали, чем радовали глаз. Маленькая гостиная, в которую Полин проводила своего гостя, пробудила в нем ощущение сладкой таинственности. Мягкий желтый оттенок – цвет некоторых бутонов из розового сада – преобладал в огромных развевающихся занавесках, которые скрывали стены, углы и двери, исключая любой намек на точность формы комнаты. Диваны, длинные, широкие, заваленные пуховыми подушками, манили, готовые захватить гостя в плен. На водной поверхности двух чаш, черной и медной, лежали, как плоские глазки, широкие рыжие листья. И Доден почувствовал, как в его ноздри проникает какой-то вкрадчивый аромат, свежий и острый, который витал повсюду. Окно, выходившее на равнину Роны, смотрело в небо, открывая глазу необъятные просторы. Вдалеке слева, за меловой кромкой обрыва, виднелась тонкая полоска воды, а еще дальше – зеленый хоровод вокруг крыльев ветряной мельницы Мулен-де-ла-Ратт и крыш Эр-ла-Виль. Доден, оказавшийся далеко, очень далеко от своего старого особняка с его старинной мебелью из полированного дерева и точеными линиями, предался течению мысли. Адель, Бобуа, Трифуй, «Кафе де Сакс»… все это теперь казалось туманным, блеклым, находящимся где-то в другой стране, на другой планете, несуществующим.
– Я оставлю вас наедине с вашими мечтаниями и пока отправлюсь на кухню, чтобы позаботиться о вашем счастье, – тихонько прошептала Полин, как бы невзначай прикасаясь грудью к его плечу.
Она указала на два бокала и бутылку на возвышающемся столике. Доден-Буффан, вырванный из своих мыслей, сразу узнал превосходное вино из Португалии, с виноградников Эрведозы[33], которое своим сладким мужским характером только подчеркнуло аромат поцелуя Полин, подаренного ему перед тем, как она ускользнула на кухню.
Он принялся обдумывать возможность нарушения им супружеской клятвы, поскольку Адель вернулась в его сознание каким-то реальным образом одновременно с надеждой на вероятную измену. По правде говоря – хотя качество вина и опровергало это мнение, – гостиная, в которой он находился, подходила больше для любви, чем для изысканной гастрономии: слишком маловероятно было, чтобы такой галантный будуар мог превратиться в продуманную до мелочей столовую комнату. Но, несмотря на некоторые угрызения совести, сегодня, как никогда, он был близок к тому, чтобы предать гастрономию вместе с самой Аделью, которую она собой олицетворяла. Если только стол будет правильно накрыт – поскольку он не был готов поступиться определенными минимальными требованиями даже под надуманными предлогами, – он безо всяких сожалений посвятит этот день пиру плоти во славу Афродиты.
Пока же на столе лежало ручное зеркальце, коробка конфет и шифоновый шарф, который мягко дотягивался до спинки стула, и Доден наслаждался тем, что в каждом из этих предметов отражались сладострастные отблески красоты мадам д’Эзери, вещицы буквально вибрировали ее очарованием и обаянием. Очевидно, что восхитительная, модная молодая женщина, коей она была, не могла привнести в великое искусство гастрономии ничего иного,
