Злые духи - Евдокия Аполлоновна Нагродская
– А доброе-то слово? – спросил он.
– Ну приходите завтра вечером, – засмеялась она и скрылась за отворившейся решеткой.
Он вскочил на ноги и смотрел, как она легкими шагами почти перебежала площадку, усыпанную желтыми листьями, и мелькнула своим красным манто под фонарем подъезда. На ступенях она остановилась и махнула ему рукой.
Он постоял немного и пошел.
Радость не ослабевала, ему захотелось шума, толпы, пожалуй, вина, он остановил проезжавшее такси и велел ехать на Пляс-Пигаль, решив, что все равно не заснет и что лучше посидеть где-нибудь в ночном кафе.
* * *
Хотя вывески ночных ресторанов блестели, площадь была пустынна, редкие прохожие пересекали ее или скользили, словно тени, вдоль стен домов.
Ремин велел шоферу остановиться у первого освещенного подъезда.
В маленьком вестибюле он отдал свое пальто красному шассеру и по узенькой, устланной потертым ковром лестнице поднялся на антресоли.
Там, в довольно большом, ярко освещенном зале, под звуки румынского оркестра, состоящего из трех человек, танцевало несколько пар: две женщины, скромно одетые в костюмы тальер, со шляпами на головах, две девицы – одна в испанском костюме, другая в костюме мальчика, затем высокий черный господин в пиджаке и худенькая дама в вечернем туалете. Эта последняя пара очевидно не принадлежала к персоналу кафе и попала в него из театра или из гостей и танцевала в свое удовольствие.
Ремин только что уселся у столика и велел подать себе кофе с коньяком, как услыхал зычный голос Тамары.
– Эй, земляк!
Он обернулся. Тамара сидела за столом, сдвинув на затылок свою серую шляпу.
На столе стояла в холодильнике бутылка вина. Тамара, очевидно, угощала компанию из трех дам, сидящих с нею.
Одна из этих дам была худощавая пожилая женщина, одетая в черное платье с черным кружевным шарфом на голове, с длинным желтым лицом злой монахини, две другие были молоденькие девушки, очевидно тоже из состава кафе, в фантастических костюмах и сильно накрашенные.
Ремин приподнял шляпу и отдал поклон, думая этим ограничиться, но Тамара взяла свою палку и перчатки и, пожав руки дамам, подошла к Ремину.
– Надоели они мне, землячок. Выпьем лучше с вами. Garçon, une fine![5]
– Я никак не ожидал встретить вас здесь, разве вечер у m-llе Парду уже кончился?
– Ушла я оттуда, – заговорила она насмешливо. – Земляки надоели. Пришла сюда – французы претят. Видели вы эту треску сушеную, с которой я сидела, вот типик-то. Она мужа отравила – оправдали за недостатком улик. Работает, как собака, живет в конуре, жрет два раза в неделю, накопит денег – и сразу ухлопает на кутеж.
– А две другие?
– А эти… Эти объяснений не требуют. Им все равно – кто ни угостит. Эх, надоели они мне все.
Garçon une fine, encore![6] Скучно жить на свете! Что это вы, миляга, на меня так смотрите? Сама знаю, что выпила лишнее, но не всегда у меня vin triste[7] бывает. Я сегодня родину вспомнила, и так я ее люблю проклятую, что, кажется, не выдержу и уеду! – Стукнула она кулаком по столу. – Слушайте, пойдем пошляться!
– Куда? – спросил Ремин с удивлением.
– Пойдем, родной, я вас по специальным кафе поведу.
– Тамара Ивановна, право, не хочется.
– Ну, землячок, Алешенька, уважь! Не могу я на месте сидеть, – заговорила она жалобно. – Можешь ты понять, что бывают минуты, когда… Вот я сейчас пойду и с Pont des Art в Сену… A почему именно с этого моста? А потому… Ну уважь меня, глупую бабу.
Ремин улыбнулся.
– Ну пойдемте, – сказал он.
– Вот молодец! Garçon, addition![8]
Просмотрев счет, она недовольно буркнула:
– Уж успели еще фрукты сожрать.
Они расплатились и вышли.
– Ну начнем наше tournе́e du Grand Duc[9], жаль, что теперь в наш Haneton поздно, разве две-три завсегдатайки в карты дуются – старье. Идем сюда!
И она решительно повернула в одну из улиц.
* * *
Это кафе, помещавшееся в нижнем этаже, очень мало чем отличалось от первого, было только много цветов на стойке буфета и по углам, что придавало низкой зале более уютный вид.
Такой же румынский оркестр и танцующие пары.
Тамара стала объяснять Ремину, в чем заключаются особенности этого кафе, и прибавила:
– Отсюда мы пойдем на Butte в Lapin agile, послушаем старинные романсы, потом в Halle к Pére Tranquille.
– Тамара Ивановна, да я уж теперь спать хочу, – запротестовал Ремин.
– Ну, голубчик, ну пойдемте, я сама не знаю, почему мне с вами так легко, будто вы добрый дух какой! Ремин, вы знаете, отчего я сегодня пьяна?
– Полноте, Тамара Ивановна…
– Да, да, я пьяна, и это не первый раз, что я вином стараюсь заглушить… У меня горе. Самое ужасное горе, когда начинаешь чувствовать против своих убеждений, когда приходится, отстаивая свои принципы, лгать себе и другим. Легко ли это?
– Конечно нелегко.
– Если бы я была суеверна, – продолжала она, облокачиваясь на стол, – я бы подумала, что злой дух овладел мною, и пусть бы овладел глупый, простой русский черт. Я, земляк, люблю русского черта. Он захудалый, несчастный черт. Вечно он впросак попадает, всегда он посрамлен, и первый попавшийся мужичонка его надует. Люблю я милого, безвредного русского черта. Ему бы, как земляку, обрадовалась, мы бы поладили. Ну… ну пусть немецкий черт, интеллигентный, ученый Herr Мефистофель, и тот ничего, с ним можно спорить, ругаться, в мирной беседе философию разводить, сказать: «Мне скучно, бес». Даже на Лермонтовского демона согласна! Ведь это разочарованный поручик тридцатых годов в маскарадном костюме… Так ведь такой не удивит! Я его скорей моими страстями удивлю, он, пожалуй, как школьник, рот разинет.
Нет, мною овладел черт самый страшный… тот, дьявол… Знаете ли вы Ремин дьявола Средних веков? – Придвинулась она к Ремину.
Лицо ее побледнело, и углы губ болезненно опустились.
– Знаете вы его? Того, который чистую девушку заставляет летать на шабаш, набожного художника украшать фронтон церкви адскими чудовищами, того, который является в пурпуре и в золоте, в блеске. Люцифер! Иногда отвратительный козел, иногда прекрасный юноша, тот, что создал кошмар инкуб и суккуб, кто царствует плотью, кто эту плоть обратил в царя нашей души и правит страшную кровавую мистерию.
– Вы, Тамара Ивановна, говорите о дьяволе так, будто сами в него верите, – улыбнулся Ремин.
– Не могу, не хочу верить, но когда вам этой чертовщиной три месяца голову набивают… когда…
