Злые духи - Евдокия Аполлоновна Нагродская
Во время работы он забывал о моем присутствии, но в минуты отдыха он доставлял себе удовольствие мучить нас обеих.
При его издевательствах надо мной Таиса скорчивалась, как от боли.
Это продолжалось, слава богу, недолго.
На третий или четвертый день, вечером, собираясь в город, Таиса вошла ко мне в комнату.
Вошла такая маленькая, худенькая, в своем синем платье с белыми горошками.
– Варвара Анисимовна, – заговорила она. – Я пришла к вам с просьбой. Я девушка бедная, и занятия с Чагиным есть мой хлеб в данную минуту. Если бы вы были добры и согласились не присутствовать в те часы, когда Леонид Денисович отдыхает… а то мне придется отказаться от занятий и лишиться заработка.
Она говорила спокойно, глядя куда-то вверх, словно она говорила самые простые слова.
– Леонид Денисович всегда просит… – начала было я.
– А я вас прошу не приходить, конечно, если это возможно. Потому что мне не нравится служить игрушкой Леониду Денисовичу и изображать из себя какое-то орудие пытки для вас.
Я стояла, испытывая сложное чувство: мне хотелось броситься к ней и умолять ее спасти меня и в то же время хотелось задушить ее, эту мою совесть, которая пришла ко мне в виде маленькой синенькой фигурки.
Она смотрела на меня, а я отвернулась и указала ей рукой на дверь. Она и ушла.
* * *
Да, я была словно мертвая. Я никогда не стонала, не просила пощады… Только раз я не выдержала пытки и крикнула.
В конце августа Дора и Леонид собрались в Париж.
Перед отъездом он велел мне прийти к нему ночью в сад, и первые слова его были:
– Мне будет очень неприятно, Варвара Анисимовна, если вы меня разлюбите. Вы смотрите: сидите, вышивайте и думайте обо мне.
В Париж приезжать не думайте, это не в вашем стиле, Париж вам не идет, лучше подите в монастырь – фи, как это глупо: точно из Гамлета: «Ступай в монастырь, Офелия».
Нет в монастырь не ходите, а делайте, что вам нравится, только не смейте меня разлюбить.
– Как бы я этого хотела! – вырвалось у меня.
– А я не хочу… Смотрите, как по́шла и традиционна обстановка нашего свидания: душная ночь, луна, сад. И если бы мы с вами упали друг другу в объятия, вышло бы страшно шаблонно, но мне все же хочется, чтобы у вас остались хоть какие-нибудь воспоминания о нашем свидании. Я разрешаю вам целовать меня сколько хотите.
…И я целовала его. Целовала его руки и ноги, а он был холоден, спокоен и не возвратил мне ни одного поцелуя.
Я пережила в эту ночь что-то ужасное, похожее не то на экстаз, не то на отчаяние, и он оскорбил меня так, как еще не оскорблял.
Он встал со скамьи и, отстранив меня, сказал со спокойной насмешкой:
– Довольно, Варвара Анисимовна, вы делаетесь уже чересчур предприимчивой.
Я давно уже перестала чувствовать оскорбления, но тут я упала лицом в траву и застонала.
Он молча постоял надо мной несколько минут и вдруг заговорил:
– Как велик Пушкин! Всегда, на всякий случай жизни, есть у него страничка. Конечно, все в веках и поколениях меняется… Но ведь мы с вами разыграли Онегина и Татьяну в новом стиле, а в сущности вышло то же самое…
Как это скучно! Неужели, Варвара Анисимовна, когда вы выйдете замуж, я влюблюсь в вас?
И он засмеялся весело и наивно, словно ребенок, который радуется им придуманной сказке.
* * *
Он уехал. Мне стало легче, но жила я все же машинально.
Яд, которым я была отравлена, все действовал.
Я пробовала опиум, эфир, морфий – и ничто мне не помогало, даже хуже делалось.
Тогда я решилась…
Ага! Сама себе в этом не могу изливаться. Даже себе!
Ну и не надо.
Это паллиатив, но что же мне делать. Ho «это» было потом, много позже, уже после отъезда Алеши.
* * *
С Алешей мы познакомились давно, но редко виделись у общих знакомых, а тут его мать стала к нам ездить и приглашать нас к себе, как потом оказалось, она занимала деньги у отца.
Алеша стал бывать чаще и чаще.
Это единственный человек, которого я полюбила. Полюбила, как брата. Его нельзя не любить: все соединилось в нем – и доброта, и ум, и талант. И он мне казался таким прозрачным и чистым, а я такая темная и грязная, прилепилась к нему, я словно тихо теплилась в его присутствии. Вся моя душа рвалась ему навстречу, но говорить я не могла, злой дух приказывал мне молчать.
Брат, милый Алеша, будь счастлив, и да храни тебя судьба от злых духов.
«Четверг» m-lle Парду был в полном разгаре. На стульях, придвинутых к стенам, сидели дамы, – мужчины или стояли, или сидели прямо на полу.
Посреди комнаты толстый господин под музыку декламировал какие-то стихи.
Было сильно накурено и душно.
Ремин приоткрыл окно и уселся на подоконник около Доры, сидящей в кресле у этого окна.
Невысокие ширмочки и спины стоящих мужчин закрывали их.
– Я не особенно люблю бывать здесь, – говорила Дора, слегка наморщив свой носик. – Hо я очень люблю Мари Парду и хочу помочь ей. Они так нуждаются, и эти десять франков с посетителя составляют их главный доход.
– Не дурной доход! Здесь, я думаю, человек пятьдесят.
– Да, но не забудьте, что она заплатит танцовщицам франков двадцать пять, а освещение! Приходят, правда, со своим вином, но нужна посуда напрокат, а кофе она дает от себя…
Мари редкая женщина. Вы знаете, в России в нее был влюблен один богач и предлагал ей экипажи, бриллианты, дачу в Крыму – она отказалась и вот терпит нужду. Много ли бедных женщин способны на это? – воскликнула Дора.
– Это она вам сама рассказывала? – спросил Ремин, улыбаясь и смотря в оживленное личико Доры.
– Конечно! Она вполне откровенна со мной. Я считаю долгом материально поддержать такую удивительную женщину – она мой друг.
– У вас, я вижу, много друзей? – улыбнулся он.
Она подозрительно посмотрела на него.
– Вам, наверное, Лель наговорил что-нибудь? У него привычка поднимать меня на смех, – словно обиженный ребенок, заговорила она. – Конечно, иногда разочаровываешься в своих друзьях. Ах, люди так иногда неискренни и иногда прикидываются несчастными и бедными, а на самом деле… Я не доверяю людям ни в чем, ни в чем! Ни в дружбе, ни в
