Болеслав Прус - Кукла
Второй юнец угрюмо молчал и прятался за спину своего товарища. В его позе я заметил некую любопытную деталь: молитвенно сложив ладони, он прижимал обе руки к груди, словно придерживая ими книжку или икону.
- Итак, ваши фамилии, господа? - спросил судья.
- Малесский, - с поклоном ответил обладатель бачков. - И Паткевич... прибавил он, указав полным изящества жестом на своего мрачного коллегу.
- А где третий ответчик?
- Он нездоров, - ответил Малесский манерно. - Это наш сожитель, однако он весьма редко бывает у нас.
- Как это редко бывает? Где же он проводит целые дни?
- В университете, в анатомическом театре, случается - в столовой.
- Ну, а ночью?
- Об этом, господин судья, я мог бы вам сообщить только с глазу на глаз.
- А где же он прописан?
- О, прописан он в нашем доме, поскольку ему не хотелось бы лишний раз затруднять органы власти, - пояснил Малесский с видом лорда.
Судья обратился к Кшешовской:
- Что же, сударыня, вы по-прежнему не желаете оставлять в своем доме этих господ?
- Ни за что на свете! - ужаснулась баронесса. - Они ночи напролет рычат, топают, кукарекают, свистят... Нет в доме ни одной прислуги, которой они не заманили бы к себе... Ах, господи! - вдруг вскрикнула она, отворачиваясь.
Этот вопль удивил судью, но не меня. Я успел заметить, как Паткевич, не отнимая рук от груди, вдруг закатил глаза и опустил нижнюю челюсть, на мгновение совершенно уподобившись мертвецу. Лицо его и вся поза действительно могли перепугать даже нормального человека.
- Самое отвратительное, что господа эти выливают из окна какие-то жидкости...
- Уж не на вас ли, сударыня? - нагло спросил Малесский.
Баронесса посинела от злости, но промолчала: ей было стыдно признаться.
- Что же еще? - продолжал судья.
- А хуже всего (из-за чего я и заболела нервным расстройством), что господа эти по нескольку раз в день стучат в мои окна черепом...
- Вы это делаете, господа? - обратился судья к студентам.
- С вашего позволения, господии судья, я сейчас все объясню, - начал Малесский, вставая в такую позу, как будто собирался танцевать менуэт. - Нам прислуживает дворник, который проживает внизу; так вот, чтобы не затруднять себя хождением вниз и вверх, на четвертый этаж, мы припасли длинную веревку, привешиваем к ней что под руку попадется (может случайно подвернуться и череп) и... стучим к нему в окно, - закончил он таким нежным тоном, что трудно было предположить что-нибудь предосудительное в столь невинном способе сигнализации.
- Ах, господи! - опять вскрикнула баронесса и пошатнулась.
- Ясно, больная женщина... - пробормотал Малесский.
- Я не больная - завопила Кшешовская. - Выслушайте меня, господин судья! Я не могу смотреть вон на того... он все время корчит такие рожи... Точно покойник... Я недавно потеряла дочку! - закончила она со слезами.
- Честное слово, у этой дамы галлюцинации! - заметил Малесский. - Кто тут похож на покойника? Паткевич? Такой хорошенький мальчик! - прибавил он, толкая вперед своего коллегу, который... в эту минуту, уже в пятый раз, изображал мертвеца.
Зал разразился хохотом; судья, пытаясь сохранить важность, уткнулся в бумаги и после долгой паузы строго объявил, что смеяться запрещено и всякий нарушающий тишину будет подвергнут денежному штрафу.
Паткевич, пользуясь беспорядком, дернул товарища за рукав и угрюмо шепнул:
- Что же ты, Малесский, свинья ты этакая, издеваешься надо мною в публичном месте?
- Да ведь ты и вправду хорошенький. Женщины по тебе с ума сходят!
- Так не потому ведь... - проворчал Паткевич, уже гораздо миролюбивее.
- Когда же вы, господа, уплатите двенадцать рублей пятьдесят копеек, причитающиеся с вас за январь месяц? - спросил судья.
На этот раз Паткевич изобразил человека с бельмом на глазу и парализованной половиной лица, а Малесский погрузился в глубокое раздумье.
- Если бы, - ответил он минуту спустя, - мы могли остаться до каникул, тогда... Вот что! Пусть баронесса заберет себе нашу мебель.
- Ах, ничего мне уже не надо, ничего... Только уезжайте вы от меня! Я не претендую даже на квартирную плату... - закричала баронесса.
- Как эта женщина компрометирует себя, - шепнул наш адвокат. Таскается по судам, берет в поверенные какого-то прощелыгу...
- Но мы, сударыня, мы претендуем на возмещение убытков! - заявил Малесский. - Где это видано, среди зимы гнать порядочных людей с квартиры! Если мы и найдем комнату, то уж такую дрянь, что по меньшей мере двое из нас умрут от чахотки...
Паткевич, вероятно чтобы придать вес словам оратора, задвигал ушами и кожей на голове, что вызвало новый приступ веселья в зале.
- Первый раз вижу нечто подобное! - сказал наш адвокат.
- Вы говорите о судебном разбирательстве? - осведомился Вокульский.
- Нет, о том, как он двигает ушами. Просто артистически!
Между тем судья написал и огласил приговор, в силу которого господа Малесский и Паткевич обязывались уплатить двенадцать рублей пятьдесят копеек за квартиру, а также освободить оную к восьмому февраля.
Тут произошло чрезвычайное событие. Паткевич, услыхав приговор, испытал столь сильное потрясение, что лицо его позеленело, и он лишился чувств. К счастью, падая, он попал в объятия Малесского, иначе бедняга страшно бы расшибся.
В зале, разумеется, раздались сочуственные возгласы, кухарка пани Ставской заплакала, евреи начали показывать пальцами на баронессу и покашливать. Смущенный судья прервал заседание и, кивнув головою Вокульскому (откуда они знакомы?), пошел в другую комнату, а двое полицейских почти на руках вынесли несчастного юношу, который на этот раз действительно был похож на труп.
Лишь в прихожей, когда его положили на скамью и кто-то крикнул, чтобы его облили водой, больной вдруг вскочил и угрожающим тоном произнес:
- Ну-ну! Только, пожалуйста, без этих дурацких шуток...
После чего сам надел пальто, энергично втиснул ноги в довольно рваные калоши и легкой поступью покинул здание суда, к великому удивлению полицейских, обвиняемых и свидетелей.
В эту минуту к нашей скамье подошел какой-то чиновник и шепнул Вокульскому, что судья приглашает его к завтраку. Стах вышел, а пани Мисевичова принялась звать меня отчаянными знаками.
- Иисусе, Мария! - вздыхала она. - Вы не знаете, зачем судья вызвал этого благороднейшего из людей? Должно быть, хочет ему сказать, что положение Элены безнадежно... Ох, у бессовестной баронессы, как видно, большие связи... одно дело она уже выиграла, и, наверно, то же самое будет с Эленой... О, я несчастная! Нет ли у вас, сударь, каких-нибудь подкрепляющих капель?
- Вам нехорошо?
- Пока нет, хотя здесь душно... Но я страшно боюсь за Элену... А ну, как ее приговорят - она может лишиться чуств и умереть, если сразу не принять мер... Как вы думаете, дорогой мой, не следует ли мне броситься в ноги судье и заклинать его...
- Помилуйте, сударыня, это совсем лишнее... Наш адвокат как раз говорил, что баронесса уже и сама, наверно, хотела бы прекратить дело, да поздно.
- Почему же, мы согласимся! - вскричала старушка.
- Э, нет, почтеннейшая, - возразил я с некоторым даже раздражением. Либо мы уйдем отсюда совершенно оправданные, либо...
- Умрем, хотите вы сказать? - перебила старушка... - О, не говорите этого... Вы даже не знаете, как неприятно в мои годы слышать о смерти...
Я отошел от старушки, окончательно павшей духом, и приблизился к пани Ставской.
- Как вы себя чуствуете, сударыня?
- Превосходно! - отвечала она с твердостью. - Еще вчера я ужасно боялась, но после исповеди мне стало легче, и теперь я совсем успокоилась.
Я сжал ее руку долгим... долгим пожатием, как умеют только истинно любящие, и побежал к своей скамье, потому что в зал вошел Вокульский, а за ним и судья.
Сердце мое неистово колотилось. Я оглянулся вокруг. Пани Мисевичова сидела с закрытыми глазами, по-видимому молилась, пани Ставская была очень бледна, но сосредоточенно-спокойна, баронесса нервно теребила свой салоп, а наш адвокат, поглядывая на потолок, подавлял зевоту.
В эту минуту Вокульский посмотрел на пани Ставскую, и - черт меня побери, если я не подметил в его глазах столь несвойственное ему выражение нежного участия...
Еще парочка таких процессов, и, я уверен, он до смерти влюбится в нее.
Судья несколько минут что-то писал, а кончив, объявил присутствующим, что теперь будет разбираться дело Кшешовской против Ставской о краже куклы.
Затем он пригласил обе стороны и их свидетелей выйти вперед.
Я стоял возле скамей для публики, и мне был слышен разговор двух кумушек; одна из них, помоложе, с багровым лицом, объясняла старшей:
- Видите, вон та красивая дама украла у той второй дамы куклу...
- Нашла тоже на что позариться!
- Что ж поделаешь! Не всякому гладильные катки воровать...
- Сами вы катки воруете, - откликнулся сзади них чей-то бас. - Вор не тот, кто свое отбирает, а тот, кто даст пятнадцать рублей задатку и думает, что купил товар...
