Богова делянка - Луис Бромфилд
— Сто пять, — сказала Бабушка.
— Сто пять, — повторил Эб. — И сколько получили наличными, на бочку, грубо говоря? — Не стал дожидаться ответа; сам ей сказал: — Шесть ты-сяч семь-сот двад-цать два доллара и шесть-де-сят пять центов, на доллар и тридцать пять центов меньше, потому как я потратил их на виски, когда одного из мулов укусила змея. — Он говорил, и цифра звучала округло, подобно скрипящим по мокрому песку громадным колесам из цельного дуба. — Год тому вы начинали с двух. А сейчас у вас их сорок с лишним в загоне, да вдвое больше роздано под расписку. И, по моему разумению, еще раз продали обратно янки полста с лишним в общем счете на шесть тысяч семьсот двадцать два доллара шестьдесят пять центов, и, как я понимаю, через день-другой опять надумали сколько-то из них обратно реквизировать.
Он посмотрел на меня.
— Парень, — сказал он, — как вырастешь и станешь самостоятельным, не трать время, не ходи учиться ни на адвоката, ни на кого там еще. А просто накопи денег да купи себе пачку печатных бланков — что будет там на них, по моему разумению, не особо важно, — отдай их своей вот бабушке и попроси, чтоб наняла тебя считать деньги, когда они повалят.
Он снова посмотрел на Бабушку.
— Когда полковник Сарторис уезжал отсюда, так велел мне приглядывать за вами да защищать от генерала Гранта и всяких. А я вот думаю, пускай лучше кто-нибудь скажет мистеру Линкольну, чтоб позаботился об генерале Гранте и защитил его от мисс Розы Миллард. Желаю всем вам доброй ночи.
Он вышел. Бабушка смотрела в огонь, держа жестяную коробочку в руке. Только там не было шести тысяч долларов. Там и тысячи не было. Эб Сноупс это знал, только, полагаю, не в силах был в это поверить. Потом она встала; взглянула на меня, спокойно так. У нее не был больной вид; не в этом дело.
— По моему разумению, пора спать, — сказала она.
Она зашла за одеяло; оно откинулось на прежнее место и висело прямо, от балки до полу; я услышал стук половицы, когда она прятала коробку под пол, а потом я услышал тот звук, который издавала кровать, когда, держась за ее спинку, она становилась на колени. Когда она встает, получается другой звук, но, когда этот звук раздался, я, уже раздетый, лежал на своем тюфяке. Одеяла были холодные, но когда раздался тот звук, я уже пролежал довольно долго, и они начали согреваться.
На следующий день пришел Эб Сноупс и помог нам с Джоби с новым загоном, так что вскоре после полудня мы закончили, и я пошел к себе в хижину. Я был почти уже там, когда увидел заворачивавшего в ворота Ринго на муле. Бабушка тоже его увидела, потому что, когда я зашел за одеяло, она стояла в углу на коленях, доставая из-под половицы полотняную занавеску. Пока она на постели разворачивала занавеску, мы слышали, как Ринго слез с мула и с криками привязал его к бельевой веревке Лувинии.
Потом Бабушка встала и до тех пор смотрела на одеяло, пока, откинув его, не вошел Ринго. И тут они заговорили так, словно два человека, которые по определенному коду играют в шарады.
— ***ский пехотный, Иллинойс, — сказал Ринго. Он прошел к лежавшей на кровати карте. — Дж. У. Ньюбери. Восемь дней как из Мемфиса.
Пока он шел к кровати, Бабушка наблюдала за ним.
— Сколько? — спросила она.
— Двенадцать голов, — сказал Ринго. — У четырех — да, у пятнадцати — нет. — Бабушка просто поджидала; ей вовсе не было надобности говорить, чтоб он продолжал. — Двенадцать, — сказал Ринго. — Из той оксфордской партии.
Бабушка посмотрела на карту; они оба на нее посмотрели.
— Двадцать второе июля, — сказала Бабушка.
— Да, мэм, — сказал Ринго.
Бабушка села перед картой на чурбак. Это была единственная занавеска Лувинии; карту начертил Ринго (он, Отец прав, был смышленей меня; даже чертить выучился, он, который наотрез отказался даже попробовать, как писать свое имя печатными буквами, когда Луш учил меня, выучился чертить сразу же, едва только взял в руку перо, он, который и склонности к этому никакой не имел и вида не делал, что имеет, а просто взял и выучился рисовать, кому-то ж надо), а Бабушка показала ему, где рисовать города. Но подписывала все Бабушка своим аккуратным, тонким, как паутинка, почерком, каким она писала и в поваренной книге, и против каждого города на карте было выведено: Полковник, или Майор, или Капитан Имярек. Такой-то Полк или Отряд. А под этим: 12, 9 или 21 мул. И четыре города со всеми надписями против них фиолетовым соком лаконоса вместо чернил обведены кружком, поставлена дата и большими аккуратными буквами написано: Исчерпано.
Они разглядывали карту. Бабушкина голова, неподвижная и белая в том месте, где на нее падал из окна свет; над Бабушкой склонился Ринго. За лето он здорово вымахал; сейчас выше меня стал, может, благодаря закалке от разъездов по всей округе, когда он выискивает вновь прибывшие полки с мулами, и обращаться со мной стал как Бабушка, словно не мы с ним, а они с Бабушкой сверстники.
— Мы продали этих двенадцать в июле, — сказала Бабушка. — Остается семь. И говоришь, четыре из них клейменые.
— Да то еще в июле было, — сказал Ринго. — А счас — октябрь. Они уже наверняка не упомнят. И потом, гляньте сюда, — он ткнул в карту. — Этих вот четырнадцать мы захватили в Мэдисоне двенадцатого апреля, отправили в Мемфис и продали, и всех их четырнадцать получили обратно, да еще три в придачу. Вот тут в Каледонии на третьего мая.
— Но тогда это было за четыре округа отсюда, — сказала Бабушка. — А от Оксфорда до Мотстауна всего несколько миль.
— Да ну, — возразил Ринго, — этот народ слишком занят тем, как удержать нас в подчинении, чтоб распознать каких-то там десять, не то двенадцать голов. А потом, если их и узнают в Мемфисе, так это Эб Сноупс пускай беспокоится, а нам-то чего.
— Мистер Сноупс, — поправила Бабушка.
— Ладно, — сказал Ринго. Он поглядел на карту. — Девятнадцать голов, и двух дней пути не наберется. Каких-нибудь сорок восемь часов — и вот они, у нас в загоне.
Бабушка посмотрела на карту.
— По-моему, нам не следует рисковать. Пока что нам везло. Может быть, чересчур.
— Девятнадцать голов, — сказал Ринго. — Четыре — оставляем, пятнадцать
