Богова делянка - Луис Бромфилд

перевалило за семьдесят), в какой-то миг казалось, что Отцову полку придется дать свой первый бой прямо у нас на выгоне. Сначала Дядя Бак и Дядя Бад заявили, что наперекор Отцу наберут отряд из собственных людей. Потом поняли, что Отца это не остановит, и тогда Дяди Бак и Бад и впрямь зажали Отца в тиски. Они заявили, что ежели он не возьмет обоих в полк, то рядовые из «белой швали», многие из которых находятся под их контролем, запросто проголосуют так, что не только вынудят Отца провести полковое собрание до того, как полк сдвинется с нашего выгона, но и понизят его в чине, разжаловав из полковников в майоры, а то и вовсе в ротные. Отцу было все равно, как его называли, что полковником, что капралом — все одно, лишь бы было позволено давать указания, что делать; вероятно, он не пошел бы против, если бы сам господь бог разжаловал его в рядовые; дело было в самой идее, что в людях, которыми он руководит, дремлет сила, не говоря уже о желании, способная противостоять ему. Пошли поэтому на компромисс; в конце концов договорились, что одному из Маккаслинов разрешат отправиться с полком. На этом Отец и Дяди Бак и Бад ударили по рукам и условия соблюли; когда на будущее лето после второй битвы под Манассасом Отца и в самом деле понизили в чине, голоса от Маккаслинов остались ему верны; вместе с Отцом они оставили тот полк и возвратились в Миссисипи, где образовали его нерегулярный кавалерийский отряд. Идти, стало быть, с полком должен был один из них — кто, решали они сами, и решили тем единственным способом, каким победитель мог знать, что заслужил это право, а проигравший — что побежден сильнейшим; Дядя Бад посмотрел на Дядю Бака и сказал:

— Хорошо, Филус, старый ты сукин сын, ротозей и раззява. Доставай карты.

Отец говорил, что это было великолепие, нечто бесподобное по холодному и безжалостному артистизму. Игралось три партии в покер с прикупом, в первых двух сдавали по очереди, в третьей — победитель второй; они уселись насупротив (кто-то подостлал одеяло, а смотрел весь полк) — два старческих лица, которые не столько выглядели абсолютной копией друг друга, сколько абсолютной копией еще чего-то, и немного погодя тебе удавалось вспомнить, чего же именно, — портрета того, кто давно уже умер и на кого стоило только взглянуть, и ты уже знал, что он был проповедником где-то в Массачусетсе сто лет назад; они сидели и безошибочно называли ложившиеся вверх рубашкой карты, даже как будто вовсе и не глядя на них, приходилось иногда сдавать по восемь-десять раз кряду, прежде чем судьи могли быть уверены, что ни один из них в точности не знает, что на руках у второго. И Дядя Бак проиграл; так что теперь Дядя Бад был сержантом в бригаде Теннанта в Виргинии, а Дядя Бак, хромая, ковылял через площадь, грозясь на меня палкой и вопя:

— Клянусь богом, это он! Это ж сын Джона Сарториса!

Капитан подошел и посмотрел на меня.

— Я слыхал о твоем отце, — сказал он.

— Слыхал о нем? — воскликнул Дядя Бак. Теперь люди на улице начали уже останавливаться и, как всегда, слушать, что он говорит, улыбаясь так, чтобы он не мог этого заметить. — А кто тут в нашей округе не слыхал о нем? Позови янки — пусть они тебе порасскажут. Клянусь богом, он собрал первый, черт возьми, полк в Миссисипи, да притом на свой кошт, и повел в Виргинью, и лупил этих янки налево и направо, пока не обнаружил, что выложил денежки не за полк солдат, а за скопище политиканов и болванов. Болванов, говорю я! — кричал он, грозя в мою сторону палкой и сверкая водянистыми, бешеными, словно у старого ястреба, глазами, и люди на улице слушали его, улыбаясь так, чтоб ему не было видно, и незнакомый капитан смотрел на него, слегка дивясь, потому что никогда раньше не слышал Дядю Бака; а я все думал про то, как Лувиния стояла на крыльце в старой Отцовой шляпе, и мечтал, чтоб Дядя Бак кончил и замолчал, и мы могли двинуться дальше.

— Болванов, говорю я! — кричал он. — И мне чихать, если среди вас есть до сих пор именующие себя родственниками тех людей, которые выбрали его полковником и с ним и с Твердокаменным Джексоном, не потеряв почти ни одного человека, дошли до Вашингтона так, что до него доплюнуть можно было, а потом на следующий год повернули кругом и проголосовали, чтоб его перевести в майоры, а вместо него выбрали этого чертова малого, который не знал, из какого конца ружья стрелять, пока Джон Сарторис не показал ему. — Он перестал кричать с той же легкостью, с какой начал, но крик все равно остался на том самом месте, готовый начаться снова, как только ему подвернется еще о чем покричать. — Я не стану говорить, храни вас господь в дороге, тебя и твою бабушку, мальчик, потому, клянусь богом, вам не нужна ничья помощь, даже самого господа; стоит тебе только сказать: «Я сын Джона Сарториса, а ну-ка, кролики, прочешите эти заросли», — увидишь, как оттуда побегут со всех ног эти синебрюхие сукины дети.

— Они уезжают, уходят? — спросил капитан.

Тогда Дядя Бак снова закричал, с легкостью переходя на крик, даже воздуха не набрал:

— Уезжают? Чертова перечница, кому тут позаботиться о них? Джон Сарторис — дурень окаянный, его по доброте разжаловали в собственном полку, чтоб он мог ехать домой и позаботиться о своей семье, зная, что если он этого не сделает, так никто это делать не станет. Но Джону Сарторису такое не по нраву, потому как Сарторис — окаянный и отъявленный трус, который только о себе и думает и боится оставаться дома, потому там его могут схватить янки. Да, сэр. Он так струхнул, что ему пришлось собрать себе новую ораву, чтоб защищала его всякий раз, как его занесет на сто футов перед отрядом янки. Рыскает по всей округе, выискивая янки, от которых бы улизнуть; да будь я на его месте, я вернулся бы в Виргинью и показал бы тому новому полковнику, как надо драться. А Джону Сарторису — нипочем. Трус он и дурень. Лучшее, что он мог сделать, — это рыскать повсюду, да бегать от янки, пока они не назначили цену за его голову, и теперь ему приходится выслать отсюда семью в Мемфис, потому как непохоже, чтобы его собственное правительство