Богова делянка - Луис Бромфилд
Тут у него не хватило дыхания или, во всяком случае, слов, и он стоял, тряся своей пожелтевшей от табака бородой, на которую сбегала изо рта жижа от нового табака, и грозился в мою сторону палкой. Поэтому я взялся за вожжи; но заговорил капитан; он все разглядывал меня.
— Сколько народу в полку твоего отца? — спросил он.
— Это не полк, сэр, — сказал я. — Около пятидесяти, по моему разумению.
— Пятидесяти? — сказал капитан. — Пятидесяти? На прошлой неделе мы поймали одного — говорил, что у Сарториса больше тысячи. И, мол, полковник Сарторис не воюет — только лошадей крадет.
У Дяди Бака хватило, однако, дыху, чтоб расхохотаться. Его смех походил на кудахтанье, и он хлопал себя по ноге, и держался за колесо повозки, словно вот-вот упадет.
— Вот оно! Вот он, Джон Сарторис! Крадет лошадей, когда каждый дурак может выйти на улицу и добыть янки. Вот эти двое мальчишек сумели прошлым летом: вышли к воротам и прогнали целый полк, а им всего… Сколько тебе лет, мальчик?
— Четырнадцать, — сказал я.
— Нам еще нет четырнадцати, — сказал Ринго. — В сентябре будет, если доживем и ничего не случится… По моему умению, Бабушка заждалась, Байярд.
Дядя Бак перестал смеяться. Отступил назад.
— Поезжайте, — сказал он. — У вас долгий путь. — Я повернул фургон. — Заботься о бабушке, мальчик, или Джон Сарторис спустит с тебя шкуру живьем. А если не он, так я. — Когда повозка стала как нужно, он заковылял рядом с ней. — И когда увидите его, передайте, что я сказал, пусть оставит пока лошадей и бьет синебрюхих сукиных детей. Бьет их!
— Да, сэр, — сказал я.
Мы поехали дальше.
— С его языком повезло ему, что Баушки тут нет, — сказал Ринго.
Она с Джоби дожидалась нас у ворот миссис Компсон. Джоби держал другую корзинку, покрытую салфеткой, из нее торчала бутылка и саженцы роз. Потом мы с Ринго снова уселись с краю фургона, и Ринго оборачивался каждые несколько футов и говорил:
— До свиданья, Джефферсон, здорово, Мемфис!
Потом мы въехали на вершину первого холма, и он обернулся, на этот раз спокойно, и сказал:
— Представь, что если б вообще никогда не воевали.
— Прекрасно, — сказал я. — Вот и представь.
Я не оглядывался.
В полдень мы сделали привал у источника, и Бабушка открыла корзину, достала оттуда саженцы роз и протянула их Ринго:
— Когда напьешься, опусти корни в воду.
Когда Ринго наклонился над водой, на корнях еще сохранялась земля. Я увидел, как он отщипнул капельку и стал засовывать себе в карман. Потом поднял глаза вверх, увидел, что я гляжу, и сделал вид, будто собирается ее выбросить. Но не выбросил.
— По моему умению, я могу хранить землю, если мне так хочется, — сказал он.
— Но эта земля не из Сарториса, — сказал я.
— Знаю. Все равно ближе, чем мемфисская. Ближе, чем которая у тебя.
— На что спорим?
Он посмотрел на меня.
— На что меняешься? — спросил я.
Он посмотрел на меня.
— А ты на что?
— Сам знаешь, — сказал я.
Он полез в карман, достал пряжку, которую мы сшибли с седла янки, когда прошлым летом застрелили лошадь.
— Давай, — сказал он. Так что я вытащил из кармана табакерку и высыпал половину (это была не просто земля из Сарториса, но и земля Виксберга тоже, хранившая в себе весь крик, всю изготовленность к бою, всю изрешеченность железом, всю высшую непобедимость) ему в руку.
— Эту я знаю, — сказал он. — Эта из-за коптильни. Много прихватил.
— Да, — сказал я. — Чтоб хватило.
Мы смачивали саженцы всякий раз, как останавливались и открывали корзину, и даже на четвертый день у нас оставалось немного провизии, потому что хоть раз в день мы останавливались в каком-нибудь из домов у дороги и ели у хозяев, а на вторые сутки пути поужинали и позавтракали в одном и том же доме. Но даже и тогда Бабушка отказалась войти в дом на ночлег. Постелила себе в фургоне подле сундука, а под фургоном, положив рядом мушкет, спал Джоби, так мы всегда укладывались по дороге. Только, конечно, не прямо на дороге, а в сторонке, в лесу; на третью ночь Бабушка спала в повозке, а Джоби и мы с Ринго — под повозкой; подъехали конные, и Бабушка сказала: «Джоби — мушкет!» — и кто-то спешился и отобрал мушкет у Джоби; они зажгли сосновый сук, и мы увидели, что это серые.
— Мемфис? — сказал офицер. — До Мемфиса не добраться. Вчера был бой под Кокрумом, и на дорогах полно разъездов янки. Каким, черт возьми, образом… извините, мэм (у меня за спиной Ринго сказал: «Неси мыло»)… вы вообще добрались досюда, не понимаю. Будь я на вашем месте, я б даже назад возвращаться и то не стал — остановился бы у первого попавшегося дома, да там и остался.
— По моему разумению, мы поедем дальше, — ответила Бабушка, — как велел нам Джон… полковник Сарторис. В Мемфисе у меня сестра — мы едем туда.
— Полковник Сарторис? — сказал офицер. — Полковник Сарторис, говорите?
— Я его теща, — сказала Бабушка. — Это его сын.
— Боже милостивый, мэм. Вам нельзя сделать и шагу дальше. Разве вы не знаете, что они наверняка могут принудить его сдаться, если вас с мальчиком схватят?
Бабушка посмотрела на него. Она сидела в повозке, в шляпе.
— Очевидно, мой опыт общения с янки отличается от вашего. У меня нет никаких оснований считать, что офицеры — полагаю, у них сохранились еще офицеры — станут беспокоить женщину с двумя детьми. Благодарю вас, но мой сын дал мне указание ехать в Мемфис. Если есть какие-то сведения о дорогах, которые были бы полезны кучеру, буду глубоко признательна, если вы его просветите на этот счет.
— Тогда позвольте мне послать с вами охрану. Или еще лучше — в миле отсюда есть дом; возвращайтесь туда и ждите. Полковник Сарторис был вчера под Кокрумом; уверен, к завтрашнему вечеру я смогу отыскать его и доставить к вам.
— Спасибо, — сказала Бабушка. — Где бы ни находился полковник Сарторис, он, без сомнения, занят делами. Я думаю, мы поедем в Мемфис, как он нам велел.
Так что те уехали, Джоби вернулся на место, под повозку, и положил между нами мушкет; только всякий раз, как я поворачивался, я утыкался в него, поэтому я заставил убрать мушкет, и Джоби попытался положить его в повозку, где спала Бабушка, а она не велела, так что он прислонил его к дереву, и мы поспали, и позавтракали, и отправились
