Богова делянка - Луис Бромфилд
— Убирайся, ниггер, — сказала она.
Джоби застонал, потом оттолкнул Лувинию.
— Уберись, женщина, — сказал он. Он поднял свой конец сундука, потом оглянулся на Луша, который своего и не отпускал даже. — Собираетесь на нем ехать, так подберите ноги, — сказал он. Мы оттащили сундук наверх, в Бабушкину комнату, и Джоби опять попытался поставить его, но Бабушка заставила их с Лушем отодвинуть кровать от стены и задвинуть туда сундук; мы с Ринго снова помогали. Думаю, было в нем под тысячу фунтов.
— А теперь все немедленно спать, чтобы мы завтра могли пораньше выехать, — сказала Бабушка.
— У вас завсегда так, — сказал Джоби. — Взогнать всех ни свет ни заря, а там и к полудню не выберемся.
— Нечего толковать об этом, — сказала Лувиния. — Делай как велит тебе мисс Роза.
Мы вышли, оставив Бабушку у ее кровати, которая теперь стояла на изрядном расстоянии от стены и в таком неудобном положении — любой тотчас догадается: тут что-то спрятано, даже если вообще можно спрятать сундук, весивший, в чем мы с Ринго, а также и Джоби были теперь уверены, никак не меньше тысячи фунтов. А так кровать просто еще подчеркивала это. Потом Бабушка затворила за нами дверь, и тут мы с Ринго остановились как вкопанные и переглянулись. Сколько я себя помню, во всем доме ни в одной из дверей, ни наружных, ни внутри, никогда не было никаких запоров. И тем не менее мы слышали, как в замке повернулся ключ.
— Не знал, чтоб здесь был подходящий ключ, — сказал Ринго. — Да еще который запирает.
— А это опять ну прямо до вас с Джоби касается, — сказала Лувиния. Она не задержалась с нами: лежала уже на своей кровати и, когда мы посмотрели в ту сторону, уже натягивала на лицо и на голову одеяло. — Отправляйтесь обои спать.
Мы поднялись к себе в комнату и начали раздеваться. Горела лампа, и на двух стульях были разложены наши воскресные костюмы, которые мы тоже наденем завтра, чтобы ехать в Мемфис.
— Как думаешь, это про которого она во сне видела? — спросил Ринго.
Отвечать на это не стоило; я знал, что Ринго знает, что ответа и не требуется.
2
При свете лампы мы надели свои воскресные костюмы, при свете лампы позавтракали, слушая, как орудует наверху Лувиния, собирая постели с моей и с Бабушкиной кроватей, и свертывая тюфяк Ринго, и стаскивая все это вниз; едва забрезжил день, мы вышли на улицу, где Луш и Джоби уже впрягли в повозку мулов, и Джоби стоял тоже одетый в то, что у него называлось воскресным платьем — старый Отцов сюртук и облезлую бобровую шапку. Потом вышла Бабушка (все так же в черном шелке и капоре, словно она в этом наряде и спала, провела ночь, стоя навытяжку и сжав в руке ключ, который извлекла неведомо откуда, и заперев дверь впервые за все время, что помнили мы с Ринго) в накинутой на плечи шали, в руках — зонтик и мушкет, который висел до этого на крючках над камином. Протянув Джоби мушкет, сказала:
— На.
Джоби уставился на него.
— Да ни к чему он там будет.
— Положи в повозку, — сказала Бабушка.
— Не, мэм. Незачем нам ничего такого. Мы так быстро приедем в Мемфис, никто и прослышать не успеет, что мы пустились в дорогу. Я как думаю — ’сподин Джон и так уж повыгнал чуть не всех янки отсюда до самого Мемфиса.
На этот раз Бабушка совсем ничего не сказала. Просто стояла, протянув мушкет, пока немного погодя Джоби не взял его и не положил в фургон.
— Теперь подите и принесите сундук, — сказала Бабушка.
Джоби — он еще укладывал мушкет — остановился и слегка повернул голову.
— Который? — спросил он. Он повернулся побольше, все еще не глядя на стоявшую на лестнице и смотревшую на него Бабушку, ни на кого из нас не смотрел, да и говорил, собственно, ни к кому не обращаясь.
— Я ж говорил, — сказал он.
— Чтоб тебе когда-нибудь что-нибудь взбрело в голову и ты не выложил этого кому-то в первые же десять минут, я такого не помню, — сказала Бабушка. — Ну, о чем ты теперь толкуешь?
— А мне чего, — сказал Джоби. — Пойдем, Луш. Да захвати с собой мальчишку.
Они проследовали мимо Бабушки, потом пошли дальше. Бабушка на них и не посмотрела, словно они ушли не только с глаз долой, но и из сердца вон. Джоби, очевидно, именно так и думал; у них с Бабушкой всегда так: как у человека с кобылой-чистокровкой, которая сносит от него ровно столько, сколько хочет, и ни капли больше, и человек знает, что кобыла снесет ровно столько, и знает, когда перебрал через край и что из этого должно выйти. И потом так и выходит: кобыла лягнет его, несильно, но вполне достаточно, и человек знал, что это должно случиться, и поэтому рад — выходит, это уже позади, или он думает, что позади, и садится или ложится на землю, поругивая кобылу, потому как думает, что все позади, все кончилось, а тут кобыла повернется да и укусит. Так вот и у Джоби с Бабушкой, и Бабушка всегда его побивает — не сильно, а в самую меру, как сейчас, он с Лушем только собирался войти в дверь, и Бабушка по-прежнему даже и не глядела в их сторону, когда Джоби сказал:
— И говорил же им. По моему умению, даже вам с этим не поспорить.
Тогда Бабушка, которая по-прежнему смотрела куда-то за поджидавшую нас повозку, словно мы вовсе никуда и не собирались ехать и никакого Джоби даже не существовало, произнесла не пошевельнувшись и двигая лишь одними губами:
— А кровать поставьте снова к стене.
На этот раз Джоби не ответил. Просто стоял совершенно неподвижно, даже на Бабушку не глядел, и так и стоял, пока Луш не сказал ему спокойно:
— Пошли, дед. Давай.
Они ушли. Мы с Бабушкой стояли в конце галереи и слышали, как они выволокли сундук, потом подвинули кровать на место, где она стояла прежде; слышали, как они спускали сундук по
