Мартти Ларни - Современная финская новелла
— Крепко держи! Не отпускай!
Еще мгновение — и штормовой ветер одерживает над нами победу, отрывает от земли и уносит с собой. Мы поднимаемся в воздух, взлетаем вместе с кольями и простынями высоко в небо. Мы летим над деревьями и кустами, над домами, колодцами и флагштоками, над рекой и мостками, над маленьким двором нашего дома на скалистом склоне.
А мама как раз идет по двору. У нее в руках ведро с золой, которой она будет посыпать корни ягодных кустов.
Она слышит наш крик, поднимает лицо к небу и видит нас. Мы несемся высоко в воздухе. Простыни развеваются и раздуваются как облака.
Мы не знаем, куда нас несет ветер. И даже мама не знает. Мы только видим, что она стоит во дворе с ведром в руках. Не известно, увидим ли мы ее опять.
— Дети, дети! — кричит мама. Мы еще различаем ее испуганное лицо.
— Мама, мама! — отвечаем мы и улетаем, подхваченные ветром. И скоро пропадаем из виду. И только простыни развеваются на горизонте, как носовые платочки.
Вильо плачет. А мне нельзя. Если имеешь дело с младшим братом и вдруг начнешь плакать, то все может пойти кувырком.
— Перестань, Вильо, не плачь. Потерпим еще и попадем в цирк.
— Пойдем домой, — ревет братишка. У него стучат зубы, а по щекам бегут слезы.
— Давай крикнем, — говорю я.
— Чего крикнем?
— Позовем этого в черной рубашке.
— А как его зовут?
— Не знаю.
— Дядя в черной рубашке-е-е! Дядя в черной рубашке-е-е!
Но никто не отзывается. Мы кричим громче.
— Дядя в черной рубашке-е-е-е! Дядя в черной рубашке-е-е-е! Ээээээээ!
Уже наступили сумерки. Ветер начинает стихать. Я трогаю белье. Оно все еще влажное. Но не мокрое. Уверяю братишку, что скоро мы сможем уйти. Но Вильо не отвечает, он весь дрожит.
Вдруг на площадке зажигаются огни. Включаются динамики, и начинает греметь музыка. Мы слышим негра:
— Абаба яллалей! Абаба яллалей! Африка зовет! Африка зовет!
— Представление начинается! — кричу я.
Мы смотрим друг на друга. Одновременно отпускаем руки. Даже не оборачиваясь, бросаемся вниз по склону, перепрыгиваем через канаву и только у подножия холма осмеливаемся оглянуться на белье. Простыни колышутся в сумерках за рябинами.
Мы направляемся прямо к входу. Идем мимо кассы и билетера, стоящего у ворот. Но тот хватает меня за рукав.
— Стой! Куда это вы лезете без билета?
— Нам не нужны билеты. У нас есть разрешение.
— Чье разрешение?
— Мужчины в черной рубашке.
— Какого еще мужчины в черной рубашке?
— Циркача в черной рубашке.
Я чувствую, как у меня внутри поднимается что-то тяжелое и хриплое. Это вой. Он душит меня, но не выходит наружу.
— Вы не пройдете внутрь без билета.
— Но нам обещали!
— Мы держали белье, чтобы оно не упало.
— Нам обещали!
— Убирайтесь, не мешайте людям проходить.
— Нам обещали!
Он не верит нам. И не хочет верить. И не знает, где находится человек в черной рубашке. Мне хочется визжать, прыгать, кричать, но я не смею, потому что кругом люди. Я высматриваю черную рубашку. Если бы я сейчас увидела этого дядьку, то подошла бы к нему и стала бить кулаками по его черной груди и кричать, что есть мочи:
— Предатель! Предатель! Предатель!
Мы разыскиваем его, но тщетно. Он, наверное, уже в шапито. Все входят в цирк, даже Сиско Лавела, у которой нарыв на ноге. Только Вильо и я остаемся снаружи. А представление начинается. Мы его не увидим!
Мы с братишкой садимся на кучу досок за вагончиками. Мы оба плачем, так сильно плачем, что чуть не разрывается грудь. Я всхлипываю, уткнувшись в Вильо, а он в меня. И в мире нет ничего горше нашего горя.
— Ну… Что это вас так сильно расстроило?
Только тут мы замечаем деда с бородой. Он стоит у вагончика и курит папиросу с мундштуком.
— Мы держали белье на веревке…
Я рассказываю ему обо всем с самого начала. Вильо перестает реветь и начинает икать. Дедушка смотрит на нас, поглаживая бороду скрюченными пальцами.
— Вот оно что, — говорит он. — Так-так. Знаю я этого мерзавца.
Он гасит папиросу и убирает мундштук в карман.
— Идите за мной.
Вместе со стариком мы идем к билетеру. Тот злобно смотрит исподлобья. Уж он-то нас не пропустит.
— Я проведу этих клопов, — говорит дедушка.
— Проведешь? Зачем? Под чью ответственность?
— Под свою собственную, — отвечает дед.
— Ах, под свою! Не выйдет. Нечего важничать на старости лет. И выгнать могут.
И он становится на пути, широко расставив ноги.
— Отойди немного, — говорит бородач и тянет нас за собой мимо билетера.
— Ты еще пожалеешь, — угрожает тот. — Я этого так не оставлю, это точно!
Но дедушка не обращает внимания на его крик. Он приводит нас в шатер, который заполняют люди, шум, вздохи, смех. Горит ослепительный свет. Мы садимся на заднюю скамью, а бородач куда-то исчезает, так что я даже не успеваю поблагодарить его.
На арене мужчина катается на одноколесном велосипеде. У него на голове палка, а на ней чашка и блюдце. Он едет и пьет горячий кофе из чашки. Вильо толкает меня. Мы облегченно вздыхаем и хлопаем так, что болят руки. После велосипедиста появляется клоун и пытается сделать то же самое, но у него, конечно, ничего не получается. Он обливается кофе, а чашка со звоном падает на пол. Мы смеемся, смеемся до полного изнеможения, до слез. Я сжимаю руку братишке. Она горячая как огонь.
Мы смотрим на них на всех: женщину-силача, льва и глотателя огня. Сердце чуть не остановилось при виде этого человека. Я внимательно всматриваюсь — настоящий это огонь или нет. Настоящий. Мы хлопаем в ладоши и топаем ногами. Клоун чиркает спичкой и пытается проглотить ее. У него из заднего кармана торчит велосипедный насос. С головы сваливается шляпа и цепляется за него. Клоун ищет ее, но нигде не может найти.
— Шляпа сзади! Шляпа за спиной! — кричит Вильо.
Уже поздно, когда мы идем домой. Братик еле тащит ноги, то и дело останавливается. На вершине холма он вдруг садится на край канавы и ложится в траву.
— Я устал… не могу больше идти, — шепчет он.
— Надо.
— Не могу я…
Тогда мне пришлось взять Вильо на закорки. К счастью, дорога идет под гору. Внизу виднеется наш дом. Братишка обмяк и висит как мешок. Я, задыхаясь, несу его до самых ступенек. Мама выходит навстречу. Она в ужасе.
— Где вы были? Что с Вильо?
Она сразу же загоняет нас в постель. У брата нет сил раздеться. Мама снимает с него одежду и сует под мышку градусник. Я уже засыпаю, когда она приходит и вынимает градусник.
— Боже мой, — говорит она. — Боже мой!
Я слышу, как она разговаривает с папой на кухне. Значит, он лежит на кухонной кушетке, с прикрытыми глазами. Мама возвращается в комнату и прикладывает мокрое полотенце ко лбу братика.
Мне страшно. Я боюсь, что Вильо умрет. Я думаю о нем и о его легких. А вдруг это я во всем виновата?
Мама не спит у постели Вильо. Он говорит во сне. Он бормочет совершенные глупости. Мне хочется плакать, когда он говорит.
— Не отпускай! — кричит он. — Не отпускай!
А потом о каком-то огне.
— Горячо, горячо! Нельзя… Огонь попадет в горло…
Ему снова холодно.
— Дядя в черной рубашке-е-е! Дядя в черной рубашке-е-е! — зовет он тоненьким голоском.
Я не сплю, мама не спит, луна не спит. Луна смотрит на меня в окно и все понимает. Только она знает, что я чувствую. Я гуляю по лунному полю и ищу желтую мазь, лунное масло, холодный лунный крем. Если помазать им лоб, то станет легче, жар пройдет. Я ищу лунный крем для Вильо, собираю горстями желтую пасту. Но посреди поля стоит мужчина в черной рубашке и смотрит на меня. Не хочу его видеть! Не хочу видеть его сморщенного лица! Я поднимаюсь облаком высоко в небо. Меня окружает космос, его глубины плывут мимо в своих бледных звездных кружевах. Я лечу и лечу. Ветер овевает шершавую поверхность земного шара. Издали, из-за звезд на меня смотрит луна. Круглая луна. Печальная луна.
Ужин
Перевод с финского Г. Прониной
Лейла забеременела не ко времени. Лучших времен, правда, и не ожидалось. Недавно в оформительской уволили одну прямо из декретного, да в магазине двоих женщин постарше. Так что ради места стоило бы прямиком отправиться в больницу. Но Лейле за тридцать, уже кое-что позади: несколько выкидышей, бездетный брак и однажды — бесхитростная попытка оставить этот мир. Поэтому она решилась заглушить голос рассудка и стать матерью.
Будущий отец — «вечный» студент, который вместо учебы все больше отирался в разнорабочих то у Раке, то в Алко, то на кладбище в Хиеталахти, — пришел от этого в столь сильное замешательство, что запил. Связь, и без того не очень прочная, грозила оборваться совсем. Пожалуй, теперь это было своего рода экономическое соглашение: квартиру сняла когда-то Лейла, он же пока еще кое-что зарабатывал. Дочь родилась в августе: маленькая, с заячьей губой, она кричала ночи напролет. От ее высокого, струной звенящего голоса дребезжали оконные стекла.
