Мартти Ларни - Дед

Мартти Ларни

Дед

Все, кто знал парнишку, находили его замкнутым и раздражительным. В его бледном, цвета дрожжей лице было что-то старческое, хотя тонких щек его ни разу еще не касалась бритва. Он пришел на садоводство ранней весной, когда не хватало рабочей силы, был принят как временный подручный, да так и остался на все лето.

—  Могу взять тебя только временно, — сказал хозяин, леденящим взором окинув юнца, у которого ломался голос и не было никаких рекомендаций.

Но временная работа затянулась. Паренек отличался редкостным прилежанием и трудился, как маленький вол. Через полгода такого усердия его коренастая фигурка ссутулилась и плечи согнулись в дугу; будто он теперь уж никогда не выпускал из рук тяжелых ведер. В характере его появилась какая-то преждевременная зрелость, в глазах была суровая горечь и жестокость. Все его движения стали до того скупыми и рассчитанно точными, словно он годами продумывал их и отныне ни единым мускулом не шевельнет без особенной надобности. Не удивительно, что рабочие садоводства прозвали его Дедом.

Минули весна и лето, на смену им незаметно подкралась тихая осень. Первые ночные заморозки расписали весь ландшафт в удивительные, сказочные тона. Открытые посадки и парники смиренно ждали наступления зимы. Пало цветущее царство чернозема, и последние остатки его живой силы отступали, стягиваясь к четырем отапливаемым теплицам. Десятки батальонов цветов теснились там, укрывшись от ярости зимы.

Временные работники садоводства — три женщины и двое мужчин, — как водится, получили в день Миккели расчет. Это было довольно грустное событие. Все молчали, а хозяин, выдавая деньги, сокрушенно вздыхал и жаловался на отсутствие работы.

—  На открытых грядках теперь уж делать нечего, — говорил он медленно, растягивая слова, как истый уроженец провинции Хэме. — Такое уж дело — садоводство. Летом не хватает рабочих рук, а зимой не хватает работы. Увеличить постоянный штат никак не возможно.

Помолчав, он посмотрел на Деда, вперившего тоскливый, как бы отсутствующий взор в сумерки, за которыми начиналась безработица.

Хозяин помолчал еще немного и сказал:

— Если нравится, можете весной вернуться ко мне. Я подумываю о расширении парникового хозяйства, так что работа будет.

Хозяин стал прощаться с каждым за руку. В тот момент это казалось очень торжественным актом, успешно сглаживающим общественные противоречия. Подойдя к Деду, хозяин на мгновение задержался, но не подал руки, а, кашлянув, суховато проронил:

— Ты пока оставайся. Еще на недельку, на две, пожалуй.

И вот с того дня прошло уже полтора месяца. Парнишка все работал и каждый день напряженно-тоскливо ждал расчета. Ведь он здесь временный. И вся его жизнь начинала казаться ему страшно несерьезным, пустяковым, временным занятием. У него не было ни малейшей надежды занять постоянное место в передних рядах театра жизни. За места здесь приходится драться локтями, цепляться руками и зубами. Ему же достался удел зрителя без места, он вынужден стоять в проходе, далеко в стороне, словно он у жизни пасынок.

При «разводочной оранжерее», где выводили рассаду, было обширное рабочее помещение. В зимнее время там чинили парниковые рамы и плели соломенные маты. Деда сделали плетельщиком. Работа ему нравилась. Он плел солому, приплетая собственные мечты. А порывистый ветер и неутешный осенний дождь выводили над ним свои жалостные песни, осыпая слезами стеклянную крышу. Приближалась зима.

Но часто парнишке приходилось откладывать работу. Теперь над ним было два начальника: хозяин и хозяйка. Он старался угодить обоим. Хозяин велел ему плести маты, а хозяйке потребовалась помощь на кухне. Он носил дрова в комнаты, вытряхивал половики, убирал двор и бегал в лавку за покупками.

Вот что значило быть временным работником. Его безбородая юность иногда восставала, порывалась устроить бунт. В груди сдавленно рокотали слова проклятия.

Не только хозяйка, но и домработница гоняла парня, как ей вздумается. Хозяйки он боялся, а домработницу ненавидел.

Затем появился еще новый мучитель. Старшая дочь хозяев вернулась из Швеции, где она три года пробыла в пансионе. Девушка достигла того возраста, когда по всякому поводу восклицают «ах» и «ой». У нее стали округляться бедра. Герои кинофильмов порой не давали ей уснуть всю ночь. Она принесла с собой какое-то неуловимое веяние «большого мира». Вернувшись домой, она была «ужасно счастлива» и «умирала от восторга», любуясь анютиными глазками, золотыми шарами и тюльпанами «Прозерпина».

Временный работник старательно избегал встреч с барышней. Тому причиной была известная зависть и неприязнь ко всем баловням судьбы. Прошло две недели, прежде чем девочка заметила Деда. Однажды парнишка принес на кухню дрова, сложил их в ящик и было направился к выходу, как навстречу ему появилась юная барышня и спросила:

— Ты кто такой?

Он оцепенел и, не глядя ей в глаза, ответил сквозь зубы:

— Чего?

Затем он решительно надвинул кепку на глаза и вышел. Сильно не в духе пришел он в разводочную и с яростью принялся плести солому.

— Что, Дед, кофием угостила хозяйка? — окликнул его младший садовник. — Э, видно, не угостила, раз ты такой кислый. А?

В ответ — ни звука. Только шелестела сухая ржаная солома в руках, словно прибрежный тростник под порывами осеннего ветра. Садовник покачал головой и, уходя в жаркую теплицу, проворчал:

— И чего дуется? Сам не знает.

Но Дед молча продолжал свое плетение. Он ушел в себя, в маленький внутренний мир, где скрывались лихорадочно-жаркие грезы. Слава богу, хоть на минуту можно было остаться одному.

Как-то раз хозяйская дочь зашла в разводочную. Она сделала вид, будто ищет отца, хотя сама прекрасно знала, что он с утра уехал в город. Девочка уселась на край упаковочного стола, критически взглянула на бедного паренька с неосознанным чувством своего превосходства, поболтала ногами и начала щебетать:

— А я на будущей неделе пойду в школу домоводства, но только в шведскую. Видишь ли, я теперь знаю шведский язык не хуже финского. А ведь это не всякому дано.

Мальчик молчал. Он не знал шведского языка. Он умел плести соломенные маты, колоть дрова да таскать носилками землю. Но он забыл о своей зависти.

— А есть у тебя какое-нибудь имя? Или только Дед? — спросила девочка.

— Чего? — прозвучал его весьма краткий и невыразительный ответ.

— Мое имя Мэри, оно пишется по-английски: Эм-эй-ар-уай, — продолжала девочка.

Мальчик усмехнулся с легким, снисходительным презрением, как будто он хотел сказать: «Эх ты, кутенок! Играла бы ты лучше в куклы да не ходила сюда мешать рабочим людям. Правда, глаза твои красивы, как небо, но разговор — жалкий лепет младенца!»

Солома кончилась. Мальчик достал новый сноп, одним взмахом ножа рассек стягивающий его жгут — свясло — и начал сортировать солому. Стебли были длинные, гладкие, золотистые, с блеском, как волосы девочки; от них шел приятный запах дымной риги.

Долгое время сидели молча. Лишь из теплицы слышался печальный свист младшего садовника, да снаружи постанывал ветер.

Над стеклянной крышей низко летели серые облака. Они несли снег на своих плечах и были похожи на расчесанную для пряжи шерсть.

Мэри, чье имя писалось по-английски, наскучили баюкающие голоса молчания.

— Тебе нравится эта работа? — спросила она наконец.

— Какая? Плести солому?

— Чего?

Девочка соскочила со стола, подлетела к работнику, и юная ярость охватила ее, как внезапный порыв ветра.

— Неужели у тебя нет других слов, кроме этого «чего»? Теперь я понимаю, почему все называют тебя Дедом. Да ты просто пень! Тебе невдомек даже шапку снять, когда здороваешься с дамой. Фу, как глупо, глупо! Вот и мама говорит, что «это дурь неотесанная»! Ты не знаешь приличий. Невежа!

Маленький временный работник маленького садоводства растерянно смотрел на девочку, потрясавшую кулачками и в детской ярости метавшую свои обвинения. Но все эти взрывы слепого чувства не могли сколько-нибудь тронуть серьезного старца, и, когда девочка, задрав носик, ушла с самым гордым видом, Дед рассмеялся. Впервые за долгое время он смеялся вслух:

— Девчонка!..

Дед был уже в том возрасте, когда готовятся к конфирмации. Беззаботное детство давным-давно осталось позади. Безмерно далеким теперь казался тот день, когда директор народного училища, сунув ему в дрожащие руки свидетельство о начальном образовании, пожелал удач на жизненном пути. Тогда для него закончился определенный период. То, что прежде было позволительно и прилично, в дальнейшем перестало быть приличным и позволительным. Чем дальше вглядывался он в свое прошлое, тем беспросветнее казалось ему детство. Дома вечные ссоры и брань. Ругань, розги и нищета. В школе игры на уроках, записки домой, сидение без обеда и стояние в углу. И лишь изредка маленькие развлечения: приподнять девчонке подол, ущипнуть или дернуть за косу.