Мартти Ларни - Мальчишка

Мартти Ларни

Мальчишка

Мальчишка сел на скамью и сплюнул. На душе было скверно. Он потер ладонью лоб, потом натянул кепку до бровей и тихо вздохнул. Жизнь как будто нарочно решила поиздеваться над ним и все выкидывала какие-то дурацкие шутки. Его буквально вытолкали за дверь, чтобы старшая сестра могла спокойно заниматься своими делами. Мальчишка выругался. Это чуть-чуть облегчило душу. Он сейчас был усталый и злой. Все казалось глупым, бессмысленным, все его раздражало. Даже ясное сентябрьское солнце как назло било прямо в глаза.

Надвинув кепчонку еще ниже, он снова презрительно сплюнул, затем вытянул ноги и лег на скамейку. И лежа он все думал о жизни. Нет, право же, в ней была какая-то чертовщина, какое-то преднамеренное издевательство. Иначе он бы не лежал тут, голодный и неприкаянный, как бездомная собака. Все-таки, конечно, не в пример было лучше, когда еще жив был отец. Тогда хоть было что есть. Только и дела, что в школу ходить. Но батька помер. Экая чертовщина, что человек непременно должен помирать. Это ж надо — родиться, чтобы потом помереть. Вот как батька, к примеру. Теперь-то он, конечно, в раю. А то, может, и рая вовсе нет никакого. Может, и это один треп…

В это время мальчишка услышал над собой голос:

—  Послушай, молодой человек! Подбери-ка свои ноги, чтобы я тоже мог сесть.

Тут уж мальчишка разозлился взаправду. Елки-палки, неужели даже в пустом сквере человеку нельзя спокойно побыть одному! Подскочив, он сел и тявкнул, как загнанная собачонка:

—  На, садись, зараза, если тебе уж так…

Он вдруг осекся, не докончив фразы, словно поперхнулся. Перед ним стоял учитель — высокий, сухопарый мужчина с треугольным лицом, в неизменных очках-оглоблях. Мальчишка смутился, но ненадолго. В следующий миг к нему вернулась мальчишеская смелость, и он уже был готов на все. Да, это действительно учитель, но теперь ему все учителя нипочем. Нынче весной мальчишка простился со школой раз и навсегда, так что этот человек не имеет над ним никакой власти. Теперь он «просто знакомый». Знакомый старикашка, училка-долдон, который за последние годы немало попортил крови да еще чуть что рассказывал неприятные истории об исправительных колониях и детских домах.

Учитель сел рядом и заговорил по-свойски:

— Вот оно что! Оказывается, это Ристо! Здорово, парень. Что это ты здесь прохлаждаешься?

Мальчик поморщил нос и ответил:

— А что такое? Что вам от меня надо? Не могу я здесь быть, что ли?

Учитель почувствовал, что краснеет. Мальчишка-сорванец, стало быть, ничуть не изменился за четыре месяца. Такой же раздраженный, ершистый и колючий. Только теперь уж его нельзя ни отправить в угол, ни без обеда оставить, ни отвести в учительскую, ни побить — даже нельзя снизить отметку по поведению. Они взглянули друг на друга, как два злейших врага. Засим последовало молчание. Две души вели позиционную войну, во время которой лишь глаза совершали стремительные разведывательные налеты.

Учитель попытался продолжить разговор, хотя и понимал его бесполезность. Что говорить, о чем говорить, если перед тобой уличный мальчишка, злостный сорванец, извращенная дурным воспитанием и никем не понятая душа? Да, разумеется, это типичное дитя городских окраин, всеми отвергнутое и само отвергающее всех и вся. Перед ним уже маячит блестящее будущее хулигана.

— Ну-с, как же ты провел лето? — спросил наконец учитель. Мальчишка смачно плюнул и ухмыльнулся:

— Вот это вопрос! Совсем дамский. Благодарю вас. Лето я провел здесь, за неимением лучшего места.

И на его худом лице показалась ехидная улыбка. Жестокая улыбка победителя. Он считал, что было просто дико говорить любезности. С самого рождения он привык получать пинки и затрещины. Каждый норовил его стукнуть. Просто так. Без всяких. Походя. «Выкатывайся на улицу, — то и дело говорила старшая сестра, — чтобы я могла заработать квартирную плату!» И если он не сразу убирался, сестра звала на помощь своих клиентов. Он считал это всё вполне естественным. Такова была жизнь. А ты еще улыбайся!

Учитель смерил взглядом своего бывшего ученика, душа которого была и оставалась неразгаданной загадкой. Мальчишка дурного поведения, от этого никуда не уйдешь. Но как-то не верилось, что его рано очерствевшая душа была так же черна, как и его немытые руки. Какой-то он был маленький не по летам, худой и жалкий — совершенный заморыш. Голые ноги его своей резкой худобой и землистым цветом напоминали корни дерева. И одежонка на нем вся светится, в тряпье превратилась, а под тряпьем — лишь кожа да кости. Да вечно бунтующее сердце.

Учителю стало грустно. Мальчик вызвал у него жалость. Несмотря ни на что. Он спросил почти отечески:

— Сколько же тебе лет, Ристо?

— Сколько! — повторил мальчик со злостью. — Очень невежливо спрашивать человека о возрасте. Так по крайней мере моя  сестра отвечает господам. Сказать бы, что Жир… Конечно же, вы, господин учитель, можете припомнить, что мне скоро будет четырнадцать.

— Совершенно верно, — ответил учитель, утвердительно кивнув головой, и спросил с любопытством: — Ты, кажется, чего-то не договорил? Ну, валяй уж, выкладывай все начистоту! Мы ведь не в классе.

Парень не стал церемониться и прямо сказал:

— Видите ли, дело в том, что в школе вас прозвали Жирафом. Так и до сих пор все зовут вас, за глаза. Это здорово придумано, да? Как, по-вашему?

— Придумано неплохо, — согласился учитель и прикусил губу. — Ты, что ли, придумал?

— Не я. Не знаю, лето. Я предлагал другие прозвища. Например, Хвощ или Сколопендра. Но товарищи не поддержали. А Жираф пришлось как раз впору.

Очень дерзким оказался этот бывший ученик. Совершенно созрел для воспитательной колонии. Но учитель сдержался. Он достал портсигар, вынул сигарету и закурил. Парнишка жадными глазами смотрел на него, что-то соображая, и наконец решился:

— Не будет нахальством, если я попрошу сигарету? Сеструха утром свистнула у меня последний чинарик…

— Ну, знаешь! — не выдержал учитель и повысил голос: — Да как ты смеешь! Нет, право же, это заходит слишком далеко. Тринадцатилетний мальчонка курит!

Парнишка не смутился. Он извлек из кармана грязный окурок, который подобрал на тротуаре у входа в сквер, дернул книзу козырек своей кепки и сказал:

— Одни начинают курить смолоду, другие — под старость, третьи вовсе не курят. Я же вот второй год как закурил. Так мне подействовало на нервы, что батька мой вдруг, значит, почил вечным сном… Ну, ладно, ежели у вас не нашлось лишней сигареты, так поднесите хоть огоньку.

Учитель принялся обдумывать ситуацию. Его чувство собственного достоинства получило неожиданно сильный щелчок. Педагогическая мерка требовала срочной проверки. Он пришел к выводу, что парнишку необходимо как можно скорее отправить в какую-нибудь воспитательную колонию или школу-пансионат строгого режима. Это необходимо из принципа. У мальчишки явные задатки преступности или по крайней мере явная склонность к тому, чтобы стать на дурной путь. И общество обязано в таком случае схватить парня за шиворот и привести туда, где сияет теплое, ласковое солнце общественного попечения.

Но в следующий миг в голове у него блеснула новая мысль. Это не был оранжерейный цветок его гениальности, ибо ту же мысль много веков тому назад подарил миру Иов, который сокрушенно восклицал: «Кто может найти чистого там, где никто не чист?»

Учитель снова достал портсигар, предложил мальчишке сигарету и сказал как ни в чем не бывало:

— Ну, ладно, Ристо, валяй уж, закуривай, коли на то пошло! Между нами, я ведь тоже курю с двенадцати лет.

Парнишка опешил. Жираф, видимо, умел не только указкой размахивать. Мальчик закурил сигарету и жадно вдыхал дым, время от времени смачно сплевывая на песок аллеи. Учителю это показалось очень неприятным, и он решил по-дружески поправить бывшего ученика:

— Слушай, Ристо. Ты чересчур много плюешься. Это не очень-то красиво выглядит да и для здоровья вредно.

— Да бросьте вы читать нотации, сосед, — искренне взмолился мальчик. — Мне и так от них тошно. Шагу не ступить — все только тычут да одергивают. Придешь домой — сеструха точно с цепи сорвалась; пойдешь разносить газеты — каждая хозяйка непременно должна тебя оговорить; придешь, наконец, в парк или в сквер — так и тут тебя поучают. И всюду одно и то же. Как заведут, так и пошло — будто кантом обстрачивают.

Они опять замолчали. Учитель исподтишка поглядывал на парнишку, который курил не спеша и, казалось, был необыкновенно счастлив. Вдруг раздался пронзительный и надрывный вой заводского гудка. Мальчишка вскочил, озираясь вокруг как-то неопределенно. Вид у него был растерянный.

— Ты что, испугался гудка? — спросил учитель.

— Не-ет. Но сейчас четыре часа, моя мамка кончила работу. Она работает там, на фарфоровой фабрике, и я каждый день хожу ее встречать. Мамка ужасно радуется всякий раз, когда видит меня у ворот фабрики. Как маленькая. Я даже ругаюсь на нее за это. Женщина, что с нее возьмешь… Она у меня стала маленько тронутая с тех пор, как батька-то преставился.