Карен Бликсен - Современная датская новелла
Время от времени я пишу стихи — другого писать не умею.
Пишу поэму сейчас, длинную, несусветную, жалкую, должно быть, поэму очищения души, поэму самопознания, метафизики и политики. Поэму о страхе — перед любовью и перед жизнью, перед пространством и смертью. Поэма эта — пока еще хаос, ад, но я отливаю форму, я сотворяю жизнь. Она будет лживой — и будет честной до мозга костей.
Так вот обстоит дело. Громкие слова. Рот раскрыть — значит опровергнуть самого себя. К тому же я готов помогать тебе в спасении ближних. Может, хоть для этого я тебе пригожусь?
Кстати, есть ли у вас на ботинках подметки? Мои совсем прохудились, и одна подметка отклеилась, брюки в сплошных прорехах. Не понимаю, одежда просто горит на мне, скоро я и вовсе стану похож на бродягу.
Пусть нынешний день выдастся для вас добрым, счастливым!
Как мне не хватает вас, как не хватает мне Тины!
В былые дни я смотрел за ней, когда ты уходила учиться, мы с ней долго гуляли, говорили, смеялись, ели, играли, дожидаясь тебя. Как радовались мы, когда ты возвращалась…
Как ты прекрасна, сколь изящна, по-кошачьи легка твоя поступь. Ты будто стройная ветвь березы, колеблемая ветерком, Порой ты вся — веселье и задор, а уж как ладится у тебя работа. Разве забыть, как за какие-то два-три часа ты ввела меня в мир неохватного творчества Палудана-Мюллера?
Ты моя женщина, великолепная, как сама жизнь.
Пойду-ка на кухню, съем болгарский огурец.
Четверг.
Вот оно, возьми большое, разбухшее мое сердце, зачем ты так больно ранишь его, всей душой хочу я тебя любить, горячо, навсегда, а не так, как теперь, корчась от боли. Разве за зло непременно надо платить злом, а за несчастье — несчастьем, на мои слезные письма — отвечать вежливым равнодушием?
Не верю, что тебе по душе роль любовницы — любовницы мужа беременной женщины…
Может, ты правда любишь его?
Может, ты не очень уверена в его чувстве? Нынче ты оторвалась от меня. Ты же рыдала, когда я тебя любил. Дальше нам так жить нельзя.
Что ж, отдай ему всю любовь. А не можешь — люби меня!
Я же люблю тебя всей душой и свободу могу тебе дать, а сколько даров у тебя… Забудем обиды взаимные, начнем все сначала. Люби же того, кто больше тебе по сердцу, а у меня ад в груди, я болен ревностью, тоской по тебе.
Сделай же выбор, женщина.
Вторник.
Я прочел твое письмо, смял и бросил на пол. Поднял, разгладил, перечитал и снова смял и бросил куда-то в угол.
Мои слезные письма тебя тяготят. Тебе кажется, будто я хочу заманить тебя в сети, безвозвратно опутать словами. «Больше не присылай мне писем», — говоришь ты.
Я понял тебя, моя женщина: одна дорога — выброситься в окно.
Но ни слова больше о моих чувствах.
Хорошо, что хоть изредка можно вас навещать.
Будь счастлива, женщина. Поцелуй за меня Тину.
Хорошо бы звенящее сердце мое перелить в скрипку.
Я бы играл под мостами, чтобы звуки летели к тебе.
Не так тягостны звуки, женщина, как слова.
ОНИ ЗАСТАВЛЯЮТ НАС ПОЖИРАТЬ ДРУГ ДРУГА
© Gyldendal Publishers, 1983.
Перевод М. Макаровой
Не жизнь, а проклятье. Вчера ходил отмечаться на Гульбергсгаде, очередь во всю улицу, продвигаемся еле-еле, друг на друга не смотрим, стоим уткнувшись в спину стоящих впереди. М-да, черт возьми, лица у всех мрачные, одежда на некоторых висит мешком. Тихонько разговаривают лишь те, что знают друг друга, остальные молчат.
Я живу в постоянном страхе, принимаю успокоительные, но страх не проходит, страх перед будущим, перед безработицей, да и перед работой тоже.
Войдя в бюро по найму, мы протягиваем талон, на нем поставят штамп. Голые, унылые стены, висят два объявления: собрание безработных и что-то развлекательное для них. Пахнет дешевой столовкой. За стеклянной перегородкой — усталый бледный контролер. Мы опускаем талон в щель, контролер с отсутствующим видом открывает ящик, берет талон и ставит штамп. Наконец моя очередь, на меня он не смотрит, я получаю штамп и прохожу вперед, уступая место следующему.
Стоявшему за мной предложили работу, я замедляю шаг, прислушиваюсь:
— Права у вас есть?
— Есть.
— Думаю, мы вам что-нибудь подыщем в Люнгбю. Машина у вас есть?
— Нет, машины нет.
— А где вы живете?
— На улице Нансена.
— Но оттуда же очень далеко.
— Это не страшно.
— Им нужен рабочий, мыть и подавать машину.
— Хорошо, хорошо.
— Вот вам адрес.
— Спасибо.
Стиснув в руке карточку с адресом, он на миг встречается со мной глазами, в них ни малейшей радости.
Пробираясь к выходу, невольно смотрю на лица. Какие же они все пустые. На другой стороне улицы несколько безработных расположились выпить пива. Большинство же молча рассеивается по городу, кто на велосипедах, кто на собственных, учтенных в бюро ногах.
Мы обязаны отмечаться каждые две недели, непременно до одиннадцати. Однажды я опоздал, и мне поставили красный штамп, так после в бюро по делам безработных я получил нагоняй за опоздание в бюро по найму.
По дороге домой я размышляю, как бы поступил, если бы эту работу предложили мне.
Отказываться нельзя, наклеят ярлык «уклонившийся», потом вызовут для объяснения, и придется признаться, что я не могу вставать так рано, что у меня неважно с нервами, что я почему-то все время в подавленном состоянии, и тому подобное…
Я бы согласился, маялся бы всю ночь, не смыкал бы глаз, боясь проспать. Всю ночь уговаривал бы себя, что теперь все наладится, расквитаюсь с долгами, налогами и алиментами.
Я бы старался не спать изо всех сил, но все равно бы уснул за час до звонка будильника. Так случалось уже не раз: я сам находил себе работу, но утром не слышал звонка и просыпался лишь к обеду. Я злился на самого себя, но не решался пойти все объяснить. В первый же день заявиться с опозданием, это, по-моему, слишком.
Впрочем, работу предложили не мне и не мне предстояло начинать новую жизнь, пускай хоть у того парня все теперь наладится.
Бывает, размечтаюсь, представлю, будто предлагают хорошее место. Так и слышу, как контролер говорит:
— Вот взгляните, требуется смотритель маяка. Нужно следить за чистотой отражателей, смазывать механизмы, вас обеспечат жильем и питанием, и заработок приличный. Будете работать в очень спокойных условиях. Будете слушать, как шумит море, весной и осенью наблюдать за перелетными птицами, собирать на берегу янтарь и редкие камушки. Можно поболтать иногда с местными рыбаками и даже пропустить с ними стаканчик. Мы выплатим все ваши задолженности. Начинайте новую жизнь.
Увы, маяки теперь полностью автоматизированы, лучи их годами скользят над морем, не нуждаясь в помощи человека.
Или что-нибудь такое:
— Есть тут кое-что для тебя, старина, — служителем в фолькетинге, а что — зарплата хорошая, униформу выдадут, работенка чистая, даже интересная, будешь находиться среди избранников народа. Ты их видишь только в газетах или по телевизору, а тут послушаешь их разговоры, посмотришь, как совершаются компромиссы. Твоя обязанность следить, чтобы честные горожане, приходящие послушать своих избранников, не кричали, не швырялись тяжелыми предметами, не обливались бензином, чтобы спалить себя в знак протеста, как это пытались делать несколько лет назад какие-то старики.
Да, меня бы ожидали острые ощущения, особенно в такие дни, когда приезжают радио и телевиденье, — ведь опять есть охотники переметнуться влево, правда, кое-кто из убежденных левых, поразмыслив и передохнув, шагнули вправо.
Газеты пишут, будто убежденные правые ныне, образно говоря, очутились где-то в середке, и всячески предостерегают как левых, так и правых от крайних позиций, ибо подобные крайности мешают сотрудничеству.
Кое-кто из левых и правых подает в отставку, они начинают писать стихи или картины, они часто наведываются в тихие уголки, где, радея о народности власти, фотографируются рядом с рабочими.
Одни приходят, другие уходят, появляется очередное политическое светило, пресса поднимает шум: наконец-то народу улыбнулось счастье. Однако налоги растут, хлеб дорожает, пенсионеры пишут жалобы в «Экстра бладет», и опять все стихает. Пороптав, люди выкладывают деньги, кто-то глотает пилюли, а кто-то в одиночестве напивается по выходным.
И снова представитель правых начинает «леветь», озабоченные лица, рабочие взволнованы не меньше интеллигенции, избирателей призывают к благоразумию, обывателям сулят облегчение. Сияющие благородством лица, проникновенные голоса, молодые репортеры задают деловые вопросы.
Однако растут цены на жилье, на хлеб, на мясо и на спиртные напитки. И опять спокойствие — недовольство выражают у себя в гостиной или в пивных, но на деле никто не голодает.
