Мартти Ларни - Современная финская новелла

Выйдя из здания вокзала на перрон, чтобы сесть в идущий на север поезд, Вяйски ощутил, что на город неожиданно навалился зной.

Вяйски уже привык к квартире и к мысли, что здесь жил его отец; он привык к пейзажам на стенах, пианино, книжной полке, фотографиям и темной мебели, которая смотрела на него с выражением печали и замкнутости. Он оставил все как было, даже не стал открывать шкафов, ему все равно нечего было в них класть. Он привык даже к фотографиям: снятой в годы войны свадебной фотографии родителей и своему собственному портрету, заказанному по случаю окончания им лицея.

По ночам он спал беспокойно, видел сны, а под утро часто просыпался. Днем было жарко, ночью тепло; на улицах было людно круглые сутки, а окна были распахнуты, так что Вяйски отчетливо слышались обрывки разговоров и шум, с которым захлопывались дверцы такси. Прямо под окном проходила оживленная улица, а немного в стороне был парк, в парке протекал ручей, через который был переброшен белый мостик. Улица вела к морю и заканчивалась в порту, часть улицы была украшена разноцветными фонарями в честь того, что городу исполнялось сто лет. Этот город был незнаком Вяйски и нравился ему.

Днем Вяйски писал свой памфлет. Он нервничал. Памфлет слишком смахивал на исповедь и в то же время получался каким-то нечленораздельным, словно журчание воды. В качестве эпиграфа он выбрал строки из рассказа Чехова «Моя жизнь», в которых Полознев говорит: «Рядом с процессом постепенного развития идей гуманных наблюдается и постепенный рост идей иного рода. Крепостного права нет, зато растет капитализм. И в самый разгар освободительных идей, так же как во времена Батыя, большинство кормит, одевает и защищает меньшинство, оставаясь само голодным, раздетым и беззащитным. Такой порядок прекрасно уживается с какими угодно веяниями и течениями, потому что искусство порабощения тоже культивируется постепенно». Однако Вяйски казалось, что содержание никоим образом не соответствует эпиграфу, что его мысли расплывчаты, слишком эмоциональны и лишены конкретной основы и что его ирония неудачна. Он не раз и не два начинал все сначала, прерывал работу, комкал исписанные листы и выбрасывал их.

— Пожалуй, ничего из этого не выйдет, — сказал он вслух и потер шею. До пояса голый, он сидел перед пишущей машинкой, широко расставив ноги. Окно было задернуто темно-красной шторой, и в комнате было душно. Натянув рубашку, он вышел на улицу и направился в сторону моря, стараясь при этом держаться в тени домов.

Для Вяйски этот город был похож на все приморские города, издалека порт казался точно таким же, как все прочие порты, мимо которых проходишь, задумавшись о своем, и ничуть не удивляешься большим кораблям, пришедшим сюда издалека. Он медленно шел в сторону порта, потом остановился у парапета и стал глядеть на грязную воду. Его внимание привлекли сложенные в штабеля тюки с целлюлозой, он удивился огромному их количеству и вдруг заметил между штабелями какое-то необычное оживление.

В слепящем, нестерпимо ярком солнечном свете медленно и продуманно, как в кино, двигались две группы людей. Одни были в спецовках и направлялись к судам, другие вышли откуда-то сбоку им наперерез и начали что-то говорить спокойными голосами; среди них было несколько женщин, и у всех были в руках какие-то листки. Они были взволнованы. Вяйски подошел поближе. Среди тех, кто шел на работу, было много молодых парней, у большинства — длинные светлые волосы, и у всех на лицах выражение замкнутости и какого-то испуга. Те же, кто раздавал листовки, были в большинстве своем люди средних лет и выглядели так, как будто они век тут стояли.

Вяйски остановился. Он пытался понять, что здесь происходит. Из находившейся в отдалении конторы порта вышли двое мужчин в белых рубашках с галстуками и быстрым шагом направились к стоящим. «Эй, ребята, пора на работу», — заговорили они, обращаясь к парням и пытаясь вырвать у них из рук листовки, но многие уже успели засунуть листки в карманы.

— Никуда они не пойдут, прежде мы с ними немного потолкуем, — сказал один из тех, кто раздавал листовки. — Мы имеем право объяснить им…

Белые рубашки теснили парней, не обращая внимания на тех, кто раздавал листовки; внезапно раздался вой полицейской сирены. Подъехало пять полицейских машин, и как только они затормозили, из них посыпались полицейские и бегом направились к месту событий. У двоих были собаки, которые беспокойно рычали. Полицейские показались Вяйски смешными, их жесты и движения были такими грозными, будто они имели дело с бандой преступников.

— Что тут происходит? Разойдись! — кричали полицейские.

Те, кто раздавал листовки, никак не реагировали на появление полицейских и отнеслись к ним так, как уверенные в своей правоте люди относятся к тем, кто им мешает. Их пришлось толкать в спину, чтобы заставить двигаться. Собаки рычали, а полицейские размахивали руками, двое из них были помоложе, трое постарше, причем один коротышка и толстяк. Парни в спецовках уже шли по направлению к судам, время от времени оглядываясь. Белые рубашки двинулись назад к конторе, а группа раздававших листовки — в ту сторону, где стоял Вяйски. Вяйски присоединился к ним, и ему дали листовку.

— Что здесь происходит? — спросил Вяйски, утирая пот со лба. В ярком свете раскаленного солнца он не мог прочитать ни слова, на глаза сразу же навернулись слезы.

— Вы, верно, не слыхали, у нас в порту забастовка. Они набрали штрейкбрехеров, вот мы и хотели объяснить ребятам, что их обманули, им сказали, что в порту полно свободных мест, — ответил мужчина в пестрой клетчатой рубашке.

С тех пор как Вяйски услышал стихотворение «Штрейкбрехер», штрейкбрехеры казались ему людьми низшего сорта. Но шедшие на работу парни выглядели просто беспомощными подростками.

— Что за народ эти штрейкбрехеры? — спросил Вяйски.

— Молодежь с мелких хуторов, откуда-то с севера. Каменистая земля не кормит, вот их и заманивают сюда, — сказала женщина в махровой кепочке и резиновых тапочках. — Привозят этих несчастных сюда на автобусах.

— Кто привозит?

— Агенты работодателя, да еще эти, из посреднических бюро по трудоустройству, — сказала женщина. Она пристально поглядела на Вяйски.

— Да, у нас ведь еще та беда, что наш собственный профсоюз помогает вербовать штрейкбрехеров, — сказал мужчина в построй рубашке и остановился. — Ну вот, полиция уносит наш плакат.

Вяйски посмотрел в ту же сторону: полицейские срывали с забора плакат, на котором было написано «Увольнение — вот подарок рабочим к столетию порта!»

— Ничего, ничего, пускай уносят, мы новый повесим, — посмеивались рабочие.

— Как же получилось, что профсоюз сам вербует сюда предателей? — спросил Вяйски.

— Они считают, что наша забастовка дикая[13],— ответил мужчина и тоже пристально посмотрел на Вяйски.

— Много ли вас бастует?

— В нашем порту человек триста, — сказал мужчина и ускорил шаг. У него на ногах тоже были резиновые тапочки.

Вяйски слегка отстал. Заслоняясь ладонью от солнца, он пытался прочесть листовку. От зноя в голове шумело. Он нагнал остальных.

— А где же ваше доверенное лицо?[14]

— Где он сейчас, точно не знаем, но вообще-то он живет на Клеверной улице, вон там, где частные дома, да только он теперь редко дома бывает, — объяснили Вяйски. Потом часть забастовщиков свернула на боковую дорожку, ведущую через мостик, другие направились к городу. У женщины в желтой кепочке лицо было темно от загара; она повернулась к Вяйски и сказала: «Они пойдут на другой берег залива и будут стоять там до вечера, так чтобы все время штрейкбрехеры видели их. Это у нас такая демонстрация».

Затем все ушли и Вяйски остался читать листовку в тени дерева.

Через некоторое время Вяйски отправился домой. По пути он купил колбасы и пива, поднялся к себе в квартиру и уселся на кухне за столом. Он ел и пил, утирая со лба пот, и все думал: «Вот ведь как, вот ведь как…»

Вяйски пожалел, что у него не было с собой магнитофона. Он зашел в гостиную, взял с полки толстый блокнот и три ручки, сунул все это в портфель и вышел на улицу. В голове у него вертелось: «Вот ведь как…»

Пройдя через весь город, он свернул на шоссе и зашагал туда, где виднелись частные дома. Ему казалось, что асфальт закипает от жары. Только тогда, когда мимо проносился автобус, чувствовалось легкое дуновение ветра. «Можно было поехать на автобусе», — подумал Вяйски, но не пожалел, что пошел пешком. Деревья по обеим сторонам шоссе стояли не шелохнувшись и были покрыты пылью. Наконец Вяйски свернул с шоссе к частным домам.

Ему показалось, что он уже бывал тут когда-то раньше, может быть, в детстве. Аккуратно покрашенные светлые домики (некоторые были еще недостроены и от них исходил запах свежеоструганного дерева), березки и еловые изгороди, львиный зев и розы во дворах — все это казалось Вяйски очень знакомым и близким, и ему вспомнились домики его родственников в Южной Финляндии, где он ребенком провел не одно лето.