Мартти Ларни - Современная финская новелла
В эту ночь на всех деревьях раскрылись почки. Огромные красновато-коричневые почки каштанов выпустили белые султаны. Клены расправили золотые соцветия, ясени надели длинные, похожие на пурпурных гусениц, сережки. Запахло древесным соком, молодой травой, медом.
Вестрен одиноко брел по улицам.
На Хагнесской площади какой-то человек избивал другого, притиснув его к мостовой. Выяснение отношений окончилось непредвиденно. Лежавший ударился лицом о камни, и испещрявшие их трещинки заалели кровью. Как только подъехала сверкающая полицейская машина, толпа зевак рассеялась, будто ничего особенного не произошло.
Вестрен брел дальше, потрясенный увиденным.
В час ночи, прорвав облачную пелену, выплыл месяц. И поплыл, золотисто-рыжий, над городскими кварталами. Казалось, еще чуть-чуть — и он заденет шпиль церкви св. Иоанна.
Вот затормозила аварийная машина. Из нее выскочили дорожные рабочие в желтой униформе, поставили ограждения, навесили желтые и красные фонари. И вот уже стучат кирки, вгрызаются в землю ломы. На глазах растут беспорядочные груды камней.
Над трамвайными рельсами посыпались искры от сварки. Ослепительной голубизной вспыхнула сталь. Вестрен зажмурился.
На мгновение из темноты выступило его лицо. Страшно усталое, напряженное.
Скоро все было закончено. Камни водворили на место, фонари убрали. Со скрежетом втащили последнюю кирку. Машина исчезла. Ее поглотила ночь.
Вконец измученный, Вестрен брел по улицам. Асфальт уже просох и слегка пахнул аммиаком. Растаяла зеленоватая дымка, окутывавшая фонари мерцающей пеленой.
А над городской суетой, над будоражащим ядовитым блеском ночных огней веял безмятежный прохладный ветерок. Освежавший, будто терпкая мякоть черного винограда. Незамечаемое припозднившимися прохожими, цвело недосягаемой холодной красой усыпанное звездами небо.
Миновал месяц.
Как мучительны были для Вестрена ночи. Совсем извела бессонница, он бросался в кровать и лежал, истекая по́том. Как ненавидел он эту мягкую кровать, эту отвратительно пухлую перину. Белые простыни жгли, словно были сотканы из крапивы.
От удушливого тепла ему делалось дурно. Он готов был лечь куда угодно. Лишь бы ему было жестко и холодно.
Как-то утром жена нашла его лежащим на полу.
Дни превратились для него в настоящую каторгу. Он продолжал читать лекции в Университете. И всякий раз ему стоило неимоверных усилий заставить себя идти через город, потом войти в аудиторию и целых сорок пять минут говорить.
Он вел себя так, будто ничего особенного не случилось. При встречах с людьми делал нарочито спокойное, непроницаемое лицо.
Однако когда он возвращался домой, рубашка бывала насквозь мокрой от пота, он без сил падал на постель. Сжимался в комок, будто младенец в материнской утробе. И засыпал, словно загнанный зверь.
Утренние часы тоже были не лучше. Все раньше всходило солнце. Лучи его все настойчивей проникали сквозь оконные стекла, скользили по комнате, безжалостно высвечивая потершуюся обивку на старом кресле. Добравшись до лица Вестрена, жгли кожу.
В скверах все громче распевали птицы. Их несмолкающее свежее щебетанье надрывало душу. Раскаленными иглами впивалось в мозг. Огромные яркие цветы распускались на клумбах. Буйно цвели надменные экзотические кустарники.
На улицах знойно и пыльно. Как будто в воздухе мельтешат несметные рои букашек.
При виде свежей прозрачной листвы Вестрену делалось не по себе. С каждым днем все более пышное убранство природы угнетало его. Он уже знал: любой новый расправивший благоухающие лепестки цветок усугубит его страдания.
Однажды он не вынес. Встал задолго до рассвета и вышел на улицу. Дул свежий ветерок, в небе уже полыхали утренние краски. Дома́ слегка зарумянились.
С болотистых берегов Гаммельстанского залива вспорхнула стайка чаек-хохотуш. Собрались лететь к базарам и пристаням: все утро будут радостно галдеть, таскать у рыбаков рыбу, а вокруг в ликующем солнечном свете будут сновать люди, будут плескаться о берег волны.
Стаи чаек взмывали над просыпающимся городом. Временами с высоты доносился их пронзительный крик.
Вдруг одна из чаек попала в полосу солнечного света. На несколько мгновений засверкала ярким пурпуром.
Вот тут-то ее и увидел Вестрен. И трепет охватил его. Он увидел чайку: легко и плавно двигались крылья поразительно чистых тонких очертаний. Вестрена ожгло невыразимой тоской. Пылающий силуэт опалил его трепещущую душу.
Погода выдалась ясная, ветреная. Вестрен весь день слонялся по городу.
Ближе к вечеру, когда ветер стал нестерпимо резким и жаркой лазурью вспыхнуло море, он вдруг остановился на углу улицы.
Глубокая беспричинная боль пронзила его. Она рвала на части исстрадавшееся сердце, она сломила его. Вестрена больше не существовало. Рухнули стены, отгораживавшие его от мира, и резкий ветер ворвался в душу.
Он так устал и ослаб, что никак не мог определить, где он и который теперь час.
В душе его рухнули стены.
Он глубоко вздохнул. Потом еще и еще. Удивительно: он снова дышит. Ему казалось, что раньше он не умел дышать.
А может, это его душа научилась дышать?
В этот предвечерний час он ощутил изумительное спокойствие. Будто в его сердце заструилась с тихим журчанием прозрачная вода.
В библиотеке в этот час особенная тишина. Она наступает, когда на окнами сгущаются синие сумерки и кажется, что зябко подрагивают стройные колонны. Вестрен услышал звон колоколов Кафедрального. Представил, как этот серебристый звон, проникнув сквозь голубые квадраты окон, наполняет тишину и касается тускло мерцающих корешков книг.
И тут им овладела странная причуда, захотелось снова полистать опостылевшие ему книги.
Не отдавая себе отчета, он повернул в сторону библиотеки. Шел по улицам как лунатик. Неведомая сила вела его. Он машинально преодолел три ступеньки, толкнул тяжелую дверь, раскланялся с гардеробщицей, расписался в регистрационном журнале. Как во сне прошел по увенчанному куполом вестибюлю и очутился в знакомом зале.
Уселся за свой стол и принялся медленно перелистывать взятую наугад с полки книгу.
С ним что-то произошло. Это что-то назревало медленно, почти незаметно. Приближалось к нему изнуряюще долго. Оно напоминало хмурый и бледный зимний рассвет.
Неожиданно для себя Вестрен поднялся, подошел к картотеке и начал просматривать новые поступления. Взял несколько красных бланков, чтобы заказать книги. Теперь он знал твердо: больше никаких диссертаций.
Но знал и другое: пусть медленно, пусть трудно, он все равно будет работать.
Его действительно интересовало бургундское средневековье. Теперь уже по причинам, понятным только ему самому.
Бургундия исследована довольно поверхностно… Существует множество спорных моментов…
Вечером из библиотеки он пошел домой. Жена ждала его. У нее был усталый, невыспавшийся вид.
Он попросил есть.
Жена молча прошла в кухню, включила газ и подогрела оставшуюся от обеда еду.
Скоро она возвратилась и поставила перед ним тарелку.
Он ел с аппетитом. Она сидела рядом и смотрела, как он ест.
Наконец-то, в нее будто вдохнули успокаивающую легкость. Похожую на тихо накрапывающий дождь, на ласковый душистый ветерок.
Она смотрела, как он ест. Ел он быстро, даже с жадностью.
Лампа на потолке уютно желтела. Дверь в спальню была слегка приоткрыта. Там в кроватке спала малышка Анслёг. Ее нежное дыхание было ровным и легким.
Когда он кончил есть, жена подошла к нему. Он притянул ее к себе. Они припали друг к другу.
Слились в поцелуе, похожем на безудержный горестный плач после долго-долго сдерживаемых слез.
Где-то вдалеке в сиреневом, уже почти летнем небе реяла радиомачта. Подобно незатухающей лампаде, светилась она теплым алым огнем.
Калеви Сейлонен
Украденная винтовка
Перевод с финского М. Лааксо
Мама увезла меня в деревню подальше от войны.
Однажды в пятницу вечером, когда я стоял на лестнице с соседскими девочками, через город пролетел самолет и направился прямо в нашу сторону. Мама случайно вышла на порог и загнала нас в дом. Помню, как сердито она посмотрела на самолет в небе. Наутро говорили, что он бомбил аэродром и убило корову тамошнего сторожа. Мама сказала, что немедленно увезет меня в деревню.
Во второй половине дня мы сидели в автобусе и ждали отправления, мама — впереди, рядом с водителем, я — сзади, между курящими стариками. Они прочищали трубки или стучали папиросой о пачку и походили на игроков, ожидающих, что кто-то сделает ход. Было шумно. Люди не переставая говорили, каждый как бы разминаясь и вызывая других на откровенность. Старики избегали разговоров о собственных делах и обсуждали соседей, пересказывали всякие слухи, вспоминали совершенно незнакомых людей и многое другое. Так бывало всегда, да и теперь дальше этого не пошло.
