Мартти Ларни - Современная финская новелла
Все эти годы он возводил в душе мощные стены. Чтобы охранять свой труд. Уберечь его от разъедающей самокритичности, от неожиданных сокрушающих ударов. Стены непроницаемые, чтобы не просочилось в душу отчаяние, чтобы спастись от парализующих сомнений в необходимости этого труда. Постепенно замуровывался в собственной душе. Надежно укрыл душу под слоем тучной плоти.
Он обогнул угол аптеки, сонную улицу мягко освещал фонарь, старинный, тонкой работы. Эта аптека дежурная, поэтому в витрине со старинной аптекарской утварью еще горел свет.
У Вестрена была своеобразная походка. Очень медленная, несколько расхлябанная, он передвигался вяло и неуверенно. Но эта робкая поступь свидетельствовала о невероятной выносливости. Он ходил, чуть опустив массивную голову.
Эти кварталы он знал наизусть. Историю каждого здания. До мельчайших подробностей изучил каждый фриз. Он знал происхождение каждого уникального памятника, они вобрали лучшее из русского и немецкого ампира, тонко сочетая заимствования с архитектурными традициями времен Густава III. Таким образом здесь, в Гельсингфорсе, в первой половине XVIII века вырос уникальный городской ансамбль, единственный во всей Европе, строгих пропорций, изящный, поражающий фантазией, простором и красотой. Гельсингфорсский ампир.
Гуляя здесь по ночам, он ощущал свою таинственную связь с этими старыми особняками. Они вели с ним неслышный разговор, придававший ему бодрости и сил. Обычно это успокаивало его воспаленный мозг, снимало нервное напряжение. А сегодня все было наоборот. Ночная прогулка не принесла облегчения. Он чувствовал себя неприкаянным бездомным чужеземцем. Казалось, все его нервы обнажены. И на зданиях тоже проступали нити нервов. Зеленоватые стены подрагивали будто натянутый до предела бумажный занавес.
Ища полного уединения, он поднялся по ступенькам Кафедрального Собора. Прислонился к высокой колонне. Здесь, куда не доходил свет уличных фонарей и неоновых вывесок, можно увидеть звездное небо во всем его величии. В бескрайней вышине цвело оно недосягаемой холодной красой.
Он окинул взглядом гавань. В прозрачной ночной синеве она сверкала будто драгоценная брошь, усыпанная бриллиантами подкова. Ему были видны прожектора и разноцветные огоньки, темные силуэты пропахших копотью пароходов у причалов, над которыми вздымались устрашающе огромные краны. Вода мерцала синими и сиреневыми бликами. Проскользила утка, две серебристых нити — на миг открывшиеся нервы воды — проступили на опаловой синеве. Нежной истомы была полна эта волшебная ночь, полна молчаливого страдания. Тихо и незримо природа готовилась к обновлению.
Над городом мелькнул луч Свеаборгского маяка. И опять. И в третий раз.
Вестрен вдруг почувствовал, как стучит у него пульс.
Да, ощущение не из приятных. Он четко различал каждый удар. Они становились все сильней и сильней.
Вестрен покачнулся от легкого головокружения. Сердце билось быстро-быстро.
Он поспешил спуститься по лестнице и вышел на простор площади. На Александерсгатан свернул к Микаэлсгатан, к Северному бульвару. Шел наугад, не разбирая дороги.
Неподалеку от Центральгатан гулко зацокали копыта. В зыбкой мгле загромыхала повозка. Слабо бился в закопченном фонарике желто-красный язычок пламени, узкие, похожие на велосипедные, колеса натужно вращались, жалобно повизгивали дряхлые рессоры. Допотопный рыдван весь содрогался, продвигаясь неровными толчками.
Копыта выстукивали о булыжник глухую дробь, разбитые натруженные копыта. Усталая лошадка сонно ковыляла, подбрасывая то костлявый круп, то шею, то круп, то шею.
Въехав в зеленоватое мерцание фонаря, лошадка испуганно вздрогнула. Смешно дернула головой, оскалив стершиеся желто-зеленые зубы.
На козлах дремал извозчик. Шапка побита молью, кафтан потрепанный. Больной, дряхлый старик. И все ездит, по привычке.
Цоканье постепенно затихало. Запахло на миг старой кожей, и вот уже повозка растворилась в ночи.
«Летучий голландец», — подумал Вострен. И неожиданно вскрикнул, крик резанул тишину и, ударившись о темные молчаливые стены, прилетел обратно.
Вестрен вдруг почувствовал, что насквозь продрог и ускорил шаг.
Как-то вечером раздался телефонный звонок. Вестрен снял трубку.
Жена не сводила с него глаз, стараясь ни слова не пропустить. От ужаса она боялась пошевелиться.
Да нет, вроде ничего страшного. Он такой, как всегда. Обычная его манера говорить тихо и сдержанно. Знакомо медленные, неловкие движения. Такой, как всегда.
Это был тот самый звонок, как он ждал его! Звонил сам декан. Ему весьма жаль. Чувствовалось, что ему неприятен этот разговор, очень уж тихий и неуверенный у него голос. К сожалению, они не могут принять его работу. Один из рецензентов считает ее негодной для публикации. На факультете состоялось обсуждение, долго спорили. Многие были за публикацию. Но против оказалось все-таки большинство.
Вестрен силился понять. Вслушивался в слова, далекие, пустые, но смысл их ускользал от него. В глубине души он все время этого боялся. Яростно, будто собственную смерть, гнал прочь кошмарные предчувствия.
И вот оно, свершилось. Как же это? Боли он не чувствовал. Только леденящее душу спокойствие. Мертвящую легкость.
— Вам нехорошо?
Вестрен поблагодарил за участие, господин декан так любезен. Голос Вестрена был совершенно спокоен.
Положив трубку, он несколько раз прошелся по комнате.
Подошла жена.
— Кто звонил? — спросила она дрожащим голосом.
— Декан. Диссертацию не приняли.
Ей хотелось прижаться к нему, поцеловать. Но он, пряча лицо, опустил голову.
И опять принялся шагать по комнате.
В эти минуты его смуглое лицо стало одухотворенным. Безмятежно спокойным и строгим. В синем свете сумерек сгладилась грубая резкость черт. Только у рта легла еще одна горькая складочка. Да чуть порозовели белки глаз, и слегка подергивались веки.
Боль пришла позже. Однако он продолжал свои одинокие прогулки. Это была изматывающая жгучая боль, не отпускавшая ни на миг. Прорвало все старательно возведенные им плотины, рухнули мощные стены, сорваны защитные покровы. Душа непрестанно кровоточила. Весь он словно сплошная рана, из которой струятся, прямо на уличные камни, его силы.
Он бродил и бродил по городу. Он был похож на тяжело раненного зверя, обезумевшего от боли. Ведь он уже далеко не молод. Все потеряно, безвозвратно.
Похоже, сейчас начнется дождь. Вокруг такая духота и темень. Невозможно дышать. Весь город нестерпимо сверкает каким-то болезненным блеском.
Над морем набухала гроза. Над самой поверхностью сверкающей гавани мчались в сторону города свинцовые тучи.
Вот уже и одиннадцать часов. Толпы людей, взбудораженных, разомлевших от тепла, хлынули из бетонных коробок кинотеатров. Громко галдела подвыпившая компания.
Он свернул к набережным.
На Южной пристани что-то строили. Работал копер. Стальная громада поднималась — падала. Удар стальной бабы по свае, сталь била по дереву. Сперва сизые клубы дыма, секунда, другая — удар. Громада падала, гремели ритмические удары. Ему казалось, удары звучат все чаще. Они отдавались в голове, будто это били по его мозгам, нет, это невыносимо. Лучше уйти отсюда. Прочь.
Незаметно для себя он очутился у Северной пристани. Вон темные корпуса фабрики и вспышки пламени над газовым заводом.
Яркие огоньки, упав в маслянистую зыбь, расплывались, рассыпались на осколки. Извивались оранжевыми и голубыми полосками, будто воспаленные нервы. Парились в зловеще булькающем лиловом вареве. Может, здесь котлы преисподней? Нервы расплывались в пятна. Горели огнем. И колыхались, колыхались.
Вестрену показалось, будто пламя охватило весь город. Море огня бушевало в небе, оранжево-голубые всполохи переметнулись с маслянистой зыби на небо.
Асфальт обожгли первые капли дождя.
Через секунду над замершим в ожидании городом разразился ливень. Буйный неистовый дождь. Обрушился на городские улицы. Хлестал по крышам жилых домов. Щедрый, теплый. Смывая чад и пыль, уносил их по желобам. Фонари, словно пышные цветы, клонили головы к залитым потоками тротуарам и мостовым. Они заискрились отражениями фонарей и неоновых вывесок. Вентиляционные трубы ресторанов с ворчанием выбрасывали запахи подгоревшего масла, одеколона, табачного дыма и винного перегара. Город напоминал мчащуюся галопом, разгоряченную лошадь: играет каждый нерв, каждый мускул, с губ летят клочья пены.
Дождь прекратился совершенно неожиданно. Умытый город отдыхал. Он весь заиграл чистой коралловой гаммой. Сочно-коричневыми стали посыпанные гравием дорожки в парках. Асфальт источал свежую лазурь. На газонах проклюнулась ярко-зеленая травка. Асфальтовые крыши влажно блестели.
