Мартти Ларни - Современная финская новелла
Начальник станции шевельнул ногой, каблук задел мусорную корзинку, и та упала. Начальник станции наклонился, чтобы поднять ее, но корзинка закатилась далеко под письменный стол. Пришлось встать, обойти стол, наклониться и достать корзину. И тут вдруг кольнуло спину. Ишиас всегда обострялся весной: одни жаловались на болезнь осенью или весной, он же — весной. Каждую пасху он проводил без сна из-за этой проклятой боли, полная луна светила в окно, он бродил по залу от пальмы к пианино и опять назад к пальме. А кончилось тем, что Лийна, принеся утром дрова, увидела, как он стоит на коленях перед диваном, скорчившись от боли: встать он уже не смог.
Лийна бросила дрова на железный лист перед печкой, попыталась поднять хозяина, и он застонал от нестерпимой муки. Линна перепугалась, побежала будить хозяйку и вместе они начали поднимать его, хотя он говорил: «Оставьте меня в покое, вызовите врача или хотя бы пожарников, чтобы отнести меня на кровать», но женщины не слушали. Они тянули и толкали его до тех пор, пока он не скрючился кое-как на уголке дивана; он сидел чуть не падая, а боль стала в два раза сильнее прежнего.
Начальник станции посмотрел на мусорную корзину, ногу свела судорога, он притопнул, плотно прижав ногу к полу, и судорога отпустила, но мысли продолжали свой прежний галоп: там под полом лежит товар госпожи! Подвал доходил до его кабинета, и если бы он был достаточно бесстыжим, то опустился бы на колени, прижался бы ухом к полу в тот момент, когда завозят груз, и знал бы точно, в каком именно месте сейчас складывают товар.
Это было как наваждение. Начальник станции вытер лицо и вспомнил, что приснилось ему во сне прошлой ночью. Госпожа стояла перед дверью, мило улыбаясь, потом она отворила запоры, и как сильфида в каких-то длинных легких струящихся одеждах проплыла внутрь склада, поманила его за собой, и он, словно движимый какой-то силой, более властной, нем его собственное желание, последовал за ней. Госпожа затворила обе половинки двери, закрыла их изнутри, подошла к нему, взяла его под руку. В глазах мольба, бесконечная нежность, на щеках ямочки, и он знал: госпожа ждет, чтобы он отдал все — прожитую жизнь, честь, свое последнее дыхание…
Свою честь. Вот в чем был вопрос. Его служебная ответственность. И в этом вопрос. Он был добросовестным, уважаемым чиновником как в глазах подчиненных, так и высших властей.
Начальник станции снял с вешалки форменную фуражку, надел ее перед маленьким зеркалом возле двери, прошел через контору твердым, решительным шагом: опять пробежала судорога, на этот раз по всей ноге, но он старался не обращать внимания на боль. Он переступил порог конторы; отсюда начинался длинный балкон, с резными деревянными перилами. В двух местах с балкона на платформу спускались лестницы. Он остановился, вытянув руки, уперся в перила и почувствовал себя капитаном на мостике своего корабля.
Сравнение само по себе было неплохим, это ведь и был его корабль, и его ответственность распространялась на всю привокзальную территорию. Он, капитан, прислушивался к доносившимся со всех сторон звукам, к свисткам паровозов, шипению горячего пара, вырывающегося из вентилей, к человеческой речи, гудевшей вокруг как волнующееся море, и он стоял, смотрел, наблюдал все это, отдавал честь проходившим по платформе людям — прежде всего горожанам старым, как и он сам. А кругом была толпа, из конца в конец переливающаяся масса, несомые войной люди: незнакомые, отчаявшиеся, жалующиеся, безразличные, солдаты, плачущие дети, старые женщины в платках, завязанных по нескольку раз крест-накрест на груди, женщины помоложе, в лыжных брюках, в куртках, воистину столпотворение. Он наблюдал, как длинный воинский состав тихо передвинули на боковые пути за багажным отделением. Потом он зашел в зал ожидания, постоял около билетного окошечка, около камеры хранения, где две работницы в темных комбинезонах, тяжелых резиновых сапогах сидели на упаковочных ящиках, у одной из них в руке был открытый термос. Он кивнул женщинам, пробрался сквозь людской поток в зале ожидания, но, не доходя до дверей, ведущих в город, повернул назад. «Если я направился теперь туда, куда следует, — сказал начальник станции самому себе, — то этот путь не годится, надо идти по платформе, через ресторан прямо в кабинет хозяйки».
Он прошел по балкону к ресторану, заглянул в окно. В зале за каждым столиком сидели люди, по углам грудами лежал всякий скарб. Раньше столики вдоль окон были всегда накрыты для постоянных посетителей вокзала, уважаемых жителей города, на столах белейшие скатерти, красиво расставлена посуда, теперь этого уже давно не было. Пассажиры захватили весь зал, бывшие постоянные клиенты исчезли почти совсем.
Начальник станции вдруг заметил, что он остановился перед окном. Девушки за стойкой поглядывали на него, улыбались, здоровались, его любили, он знал это. А вот в зале появилась и сама хозяйка, идет торопливо, чуть склонившись вперед. Красивая прическа, светлый шелковый костюм, розовые щеки; она взглянула в окно, заметила начальника станции, посмотрела ему прямо в глаза. Начальник станции поздоровался и почувствовал, как земля уходит из-под ног. «И надо же случиться, надо же потерять опору именно тогда, когда я собирал в себе силы, чтобы быть достаточно строгим, справедливым, но твердым, чтобы покончить с этим тягостным делом, узнать наконец-то всю правду».
Госпожа помахала рукой, приглашая начальника станции войти, и он ощутил себя полным идиотом. «Идти? А что из этого последует? Опять предложат кофе и вермут, как и в прошлый раз, бутерброды с лососиной, а я по этой части чертовски слаб. Какие бутерброды! Эта женщина так умеет солить лосося, как никто другой на свете; отборная лососина, прекрасная, холодная, прямо из подвала — или у нее лучший в стране кулинар по холодным закускам? Делает ли она вообще что-нибудь сама? Талант организатора у нее есть, есть вкус, умение общаться с клиентами, а вот как с прислугой — не знаю, говорят разное, но в наши-то времена прислугой нанимается кто попало, время такое. Все перепуталось».
У нее есть гостиница и поместье, наверно даже два; в одном из них, где хозяйка в больших теплицах выращивала овощи для своих ресторанов, начальник станции провел свой прошлый отпуск у нее в гостях. Он не хотел думать сейчас о лете, о том неповторимом лете, сейчас не время, и все-таки при этом воспоминании его так и обдало теплом. «Ветер стал по-летнему теплым», — подумал он и медленно вошел в зал ресторана, между столиками, мимо стойки, в дверь — и очутился в коридоре, напоминавшем галерею.
С одной стороны тянулись мойки для грязной посуды, с другой — кухня. Он слышал голоса из кухни, звон посуды: две женщины, не выбирая выражений, переругивались сквозь этот шум. «Ей присылают женщин по трудовой повинности», — подумал начальник станции и вспомнил, что госпожа говорила: «Они воруют, приходится самой проверять их сумки или поручать это прислуге». «Тоже мне сыскная полиция!» — и тут же вспомнил, что, слушая рассказ хозяйки про воровство, чуть не сказал ей: «Велика беда, если человек с голода возьмет кусочек хлеба», — но промолчал. Почем он знал, что они берут, да и каждый волен вести свои дела по собственным принципам. В конце коридора была особая комната, там стояли письменный и обеденный столы, четыре стула, по два с двух сторон стола, перед окном два кресла. Собственно контора находилась в городе, там совершались все бухгалтерские операции, здесь же был кабинет хозяйки. Начальник станции подошел к двери, постучал.
— Это начальник станции? — раздался за дверью милый голос. Начальник станции приотворил дверь. — Ну кто же это так заглядывает? Заходите, заходите, садитесь, нет, не туда, вот здесь поудобней.
Начальник станции осторожно присел на кресло — оно было глубокое, и если в него провалишься, то о делах уже не скажешь ничего. Госпожа говорила жеманно, потом вышла заказать кофе, — начальник станции догадался, так бывало и раньше, каждый раз. А он ведь решил, что будет стоять у дверей, откажется от кофе, от всякого угощения, а сам опять сидит в кресле, хотя и старается удержать равновесие на краешке.
Госпожа вернулась, села за письменный стол на широкий вертящийся стул, обитый красной кожей, положила руки на стол, стала раскачиваться на стуле, с приятной улыбкой посмотрела в глаза начальнику станции. Смотреть ей прямо в глаза было трудно… «Все равно что жарить плотву! — подумал начальник, — но если отвести взгляд, ну будто бы глянуть мельком из окна на улицу, то тогда ты проиграл большую битву». Краска бросилась в лицо начальнику станции и, когда он посмотрел на женщину, в ее синих глазах было теплое понимающее выражение. С минуту они сидели молча. У начальника станции было одно-единственное дело, из-за которого он пришел, но он не знал, как начать.
— У меня в последнее время было такое плохое настроение, — произнесла госпожа, очаровательным тоном подчеркивая отдельные слова, — я пыталась навести тут хоть какой-то порядок, но это невозможно, нет приличной рабочей силы. Делают каждый что вздумается, а то и вовсе не приходят на работу. Если же власти силой приведут такого человека обратно, то какой с него толк, он сам не хочет трудиться, еще и других агитирует.
