Мартти Ларни - Современная финская новелла
— Оставил беременную женщину? Значит, не напрасно я называл его плюгавым офицеришкой. Забулдыга!
— Ну как ты не понимаешь? Тот ребенок был не от офицера. Он был от…
— Хватит! Молчи! Может, они знают, чей был тот ребенок? Какие невоспитанные, жестокие люди. Не думают, что говорят. Я не понимаю, как ты можешь слушать их басни, почему ты не уйдешь, когда начинаются сплетни?
— Да ты не принимай все так близко к сердцу… Если сказать правду, то они подозревают, что это ребенок одного министра, ты же знаешь… Одного из тех, кто постоянно бывал у госпожи и в городе, и в поместье.
— Постыдилась бы! — Начальник станции рассердился не на шутку. — Как это женщина может справляться с работой, быть всегда на людях, держаться так очаровательно, как она, и в то же время ждать ребенка.
— Говорят, что ее служанка каждое утро туго шнуровала ей корсет, госпожа хваталась за косяк двери, а служанка затягивала, и говорят, каждый раз боялась, что ребенок умрет от этого, но госпожа так требовала.
— И теперь служанка распускает эти сплетни?
— Этого я не знаю.
— Выходит, не знаешь, а все-таки говоришь. Унижаешься до того, что чернишь доброе имя человека, который относился к тебе хорошо, всячески проявлял к тебе свою дружбу. Будь добра и ешь сама свой деликатес. Если позволишь, я встану из-за стола.
Начальник станции снял салфетку, сложил ее, свернул трубочкой и сунул в серебряное колечко, поднялся из-за стола неторопливо и с достоинством, как будто где-нибудь на торжественном приеме, поставил на место стул, повернулся и пошел медленным шагом, — но не как обычно к себе в комнату, — а в переднюю. Сестра слышала, как он снял с вешалки пальто, достал из коробки мягкую фетровую шляпу, открыл и закрыл переднюю дверь. Сестра быстро подбежала к окну боковой комнаты, увидела брата: медленно, чуть откинувшись назад, высоко подняв голову, с тростью под мышкой, он прошел через двор к калитке, открыл ее, потом закрыл и свернул на дорогу, ведущую в город.
Сестра вернулась в столовую, села за стол, начала есть остывшее, утратившее пышность суфле, почувствовала, как слезы набегают на глаза, утерла их, стала глотать лакомство, снова утерла слезы, так и не доела, не собрала, как обычно, посуду на поднос, стоявший на сервировочном столике, а подошла к коридорчику, ведущему на кухню, позвала Лийну излишне громким голосом и, когда та появилась в дверях кухни, велела ей убрать со стола посуду.
— Десерт подавать не надо.
Время вечернего скорого поезда. Тихий туманный воздух; черный дым клубился низко над вокзальной территорией. Начальник станции сидел в своем кабинете, обхватив голову руками. Его давило все, вся жизнь. Работы было слишком много, она утомляет человека в его годы, — так сказала сестра, — ехидна! Как будто мужчина пятидесяти трех лет от роду уже списанный человек. А разве жизнь не утомляет всех? Разве Янтунен, второй диспетчер, не грохнулся на пол посреди багажного отделения, женщины оттащили его потом к стене, чтобы очухался. Усталость, напряжение, анемия, так сказал железнодорожный врач, но отпуска по болезни Янтунену все-таки не дали: теперь от мужчин, работавших в тылу, требовали непомерного напряжения сил, потому что на фронте тоже требовали. Боже мой, надвигается лето, и снова встанет вопрос, ехать ли в поместье госпожи на время короткого отпуска, положенного начальнику станции.
Он встретил госпожу на прошлой неделе по дороге домой. Госпожа ехала на «малютке фиу», как она любила говорить, предложила начальнику станции, — про которого сказала, что он выглядит усталым, — прокатиться к берегу, в казино, посмотреть на озеро. Начальнику станции хотелось поехать; одному богу известно, с какой радостью он открыл бы дверцу машины, залез бы внутрь, уселся рядом с госпожой на мягком сиденье, ощутил бы тонкий запах французской парфюмерии. Но это было недозволено, это было бы просто-напросто неприлично, и именно в тот момент, когда они с госпожой обменивались сердечными любезностями, он вспомнил про ребенка в Швеции. Он готов был закричать, взвыть как раненый зверь.
Всю свою жизнь он прожил спокойно, избежал больших страстей, вернее сказать — от человека его склада для этого и не потребовалось особых усилий, во всяком случае ему хотелось уважать женщину, любоваться ею, тем более что она была красива, рассудительна, приятна в обхождении. И вот теперь ему наговорили про нее с три короба всяких гадостей, сплетен, — и кто? Кто отравлял ему жизнь изо дня в день: сестра. Родная сестра, про которую он никогда не подумал ничего плохого — только хорошее, ведь он позволил ей короткое счастье со своим Антоном, не мешал им, хотя Антон ему не нравился; он не возражал, он деликатно молчал, что не в восторге от выбора сестры.
И вот теперь в довершение всего добавились эти непонятные истории, дела, которые он видел своими глазами, которые заставляли его нервничать и задерживаться в конторе дольше обычного даже в те редкие дни, когда можно было уйти с работы в нормальное время. У него появилась привычка стоять перед окном, выходящим на привокзальную площадь: укрывшись за оконной шторой, начальник станции, будто шпион, следил за всем, что происходит около вокзального ресторана. Шпионил, — в этом он вынужден был признаться хотя бы самому себе, так же как и в том, что поведение его было бессовестным. Сомнения мучили его. Все чаще во время своих прогулок он доходил до самого дальнего конца платформы; он шел мимо станционного здания, мимо ресторана, мимо подвалов, мимо багажного отделения, останавливался, разговаривал с людьми, попадавшимися навстречу, наблюдал спокойный поток грузов, представлял, как заполняются склады. А он сам?
Его подмазывали и кофе, и окороком, и коньяком. Как ни страшно, но он должен набраться смелости взглянуть и на эту сторону дела. А может быть, во всем этом был просто интерес к нему — мужчине? Мысль эта как солнечный луч мелькнула во мраке, но ведь возможная симпатия, обожание проявлялись недозволенными, противозаконными средствами.
Когда он отказался поехать с госпожой на прогулку, она повернулась, достала с заднего сиденья пакет и протянула ему с очаровательной улыбкой. «Маленький гостинец, чтобы господин начальник станции не забывал меня!» До сих пор в их разговорах не бывало таких интимных ноток, он был для госпожи «господин начальник станции», а она для него — «милая госпожа», — милая, милая госпожа, и все. Начальник станции застонал, вспомнив про пакет. Развернув его дома в своей комнате, в полном одиночестве, он обнаружил коробку лучших гаванских сигар.
Несколько недель назад сгорел склад одного оптового магазина. Причину пожара не удалось установить, но за завтраком сестра рассказывала: в городе ходят слухи, что торговец сам поджег свой склад, так как чердак был забит контрабандными товарами.
— Да-а, — добавила сестра, нисколько не считаясь с чувствами брата, — говорят, что этот оптовый торговец хранил также незаконный товар госпожи. — И поскольку начальник станции демонстративно молчал, она спросила: — Можно представить себе, сколько ящиков со сливами там сгорело!
Это было уже слишком. Начальник станции поднялся, принялся ходить по столовой взад и вперед, а сестра все высчитывала, сколько погибло ящиков изюма и компота, сколько кофе и сахара. Потом она продолжила:
— А пахло там будто на фабрике, где жарят кофе, — так рассказывал начальник пожарной команды полицмейстеру, а тот, конечно, своей супруге. Жарили кофе — значит, там были мешки сырого кофе в зернах.
А ведь они с сестрой тоже получали его. Начальник станции закончил завтрак в полном молчании, встал из-за стола, не поблагодарив, бросил салфетку на стол рядом с тарелкой, а не сложил ее трубочкой, не засунул в серебряное кольцо, как обычно, не попрощавшись, он вышел из дому. И ему все казалось, что запах паленого ощущает вся станция, весь мир, и он не знал что делать.
Во время войны, конечно, можно было все свалить на чрезвычайные условия, на военные поставки, на поезда с эвакуированными. Разве тогда не было благом, если на станции человек получал без карточки суп или мясную запеканку. Ведь все это делалось во имя человечности. Но все прочее… Сюда толпой приезжали разные люди, что называется, сливки общества: министры, депутаты парламента, актеры; приходили, гостили, исчезали, и всякий раз их портфели и чемоданы раздувались, были наполнены, а он, начальник станции, соучастник преступления, знал, чем набиты эти портфели и чемоданы.
Начальник станции увидел, как диспетчер подошел к паровозу, машинист, высунувшись в окошко, смотрел на платформу. Мужчины разговаривали. Дежурил сегодня Марттинен, полный человек, руки за спиной, в кулаке — свернутый трубочкой зеленый флажок. «Он хорошо делает свою работу, — подумал начальник станции, — на вид такой вялый, а работает лучше и старательнее, чем тот, кто все время в бегах, суетится, говорит, сам и спрашивает и отвечает, вечно полон идей и мнений, как этот Риссанен. До чего же ужасный и утомительный человек! Когда он дежурит, то так и кажется, что в соседней комнате орудует целый взвод».
