Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин
«Ладно, хватит! — отмел он сантименты. — Еду в отпуск, а там будет видно…»
VI
Он рассчитал так: если вылетит вечером, то назавтра у него будет целый световой день для того, чтобы добраться до дома. Правда, ночи он себя лишал: она и без того была коротка, а тут еще выпадали из нее и три часа поясных.
В самолете ему не спалось, и он все переживал, как бы не приехать к маме развалиной. Она ничего не знала про его инфаркт: сердце у нее было слабое, и они с Надей когда-то решили, что если с ним что-то случится, то ее не вызывать, а Надя сама должна была бы потом съездить к ней.
Но, прилетев, чувствовал он себя нормально: бодро вышагивая вслед за молоденькой стюардессой в здание аэровокзала, с удовольствием пил, стоя у столика, горячий кофе, спокойно, не нервничая, ждал такси, наблюдая, точно впервые, как приподнимается, сдвигается с туманного сияющего жерла на восходе плотный черный полог.
«Воздух отечества? — думал он. — Отсутствие забот?»
Однако душа еще не освободилась от забот, но в дела управления он уже не мог вмешаться и пока сам не понимал, плохо это или хорошо.
Он все же говорил еще раз перед отъездом с Валерой — пытался внушить, что по-старому, перекрыв весь мост разом, — лучше. Но Валера, кажется, и не вслушивался в его слова. И доводы у него были какие-то детские, нелепые.
— Я просто не хочу авралов — и все, — твердил Валера.
— На производстве всякое бывает, — как можно мягче объяснял Александр Иванович. — В том числе и авралы.
— Это когда не по расчету и непланово.
— А ты думаешь, что тебе все будет преподноситься на блюдечке с голубой каемочкой?
— Что надо — да! — упирался Валера. Он смотрел в стол и бубнил: — Вы знаете, почему сейчас на инженерные факультеты народ не идет? Вот поэтому самому. Инженерная работа перестала доставлять радость. Инженеры порой за всю жизнь даже за логарифмическую линейку не возьмутся. Они в лучшем случае могут либо устраивать авралы — на одном «давай, давай!», либо становятся снабженцами. И чем пробойнее получается доставала из главного инженера, тем выше он ценится.
Это была явная демагогия, и Александр Иванович старался не втягиваться в пустопорожний разговор.
— Так ты запомнил, что я тебе сказал? — возвращался он к началу.
— Запомнил. Но авралов я делать не буду. Я не хочу бессонниц и нервотрепки.
— То есть ты хотел бы спокойно спать, а дело чтобы само собой двигалось?
— Нервотрепка только тогда — когда ловчат и выкручиваются… Потому и инфаркты…
— Что-то ты рано и чересчур трясешься за свое здоровье!
— А здоровье — главное наше богатство. Чем больше в обществе здоровых, тем крепче оно…
Александр Иванович вставал, резко отодвигая стул, ходил по кабинету. Никогда еще, уезжая в отпуск, не оставлял он так, словно беспризорным, управление.
— Ну хорошо, — уступал он. — Смотри сам. Телеграфируй, в случае чего.
Ему, кажется, нужно было сейчас услышать всего одно слово — «Да», но Валера будто улавливал его вызов.
— Нет, — упрямился тот. — Отдыхайте. Отпуск есть отпуск. И хватит с вас этих игр в самоотверженность.
— Ты считаешь, что я играю?! — оскорбился Александр Иванович.
— Ну не станете же вы утверждать, что так запрограммированы с рождения? Что вы…
— Стану! — оборвал Александр Иванович. — И дай бы тебе бог тоже быть таким!..
Валера усмехнулся и помотал, не соглашаясь с его пожеланием, головой.
Александр Иванович не знал, каким был с рождения, но другим себя не помнил. Возможно, эта постоянная озабоченность была действительно в крови, а возможно, незаметно, исподволь, его таким сделала жизнь. Отдыхать он не умел совершенно. И даже лечение в санаториях расписывал для себя так, что оно выглядело почти как работа: точно в такой-то час подняться, позавтракать, выполнить те или иные назначения врача, полежать после процедур — особенно после ванн — потом пообедать и поспать в отведенное время, зайти в столовую на полдник, где он нередко оказывался в абсолютном одиночестве, затем непременно прогуляться, считая шаги, в парке, до ужина, и, только поужинав, точно освободившись от необходимых забот, уже играть в биллиард, смотреть телевизор, ходить в кино. И так было изо дня в день, до конца путевки — строго по заведенному распорядку. Больше всего в жизни он боялся праздников. Праздничные дни выматывали его, кажется, гораздо больше, чем работа. Соседи, и на площадке его этажа, и сверху, пели песни, плясали, гулко вбухивая каблуки в пол, иногда дрались — а он слонялся по комнатам своей квартиры, пробовал спать — но не спалось, от чтения уставал, телевизор порой надоедал так, что хотелось сбросить его с лоджии. Болтаться по улицам бесцельно, просто так, он не мог, а магазины, как нарочно, в праздники закрывались. Собирался в компании иногда и он, мечтал напиться так, чтобы дурачиться — прыгать, задирая выше головы ноги, орать полузабытые, из детства, частушки, обниматься — и ощутить себя на другой день так, как говорили многие, будто заново народившимся. Но он с каких-то пор научился уже пить именно столько, сколько надо, больше даже не принимала душа — и никогда не наступало полного забвения забот. Он всегда переживал, что может своим серьезным видом навести тоску на всех — и потому постоянно насиловал себя: старался улыбаться, вымучивал шутки, танцевал.
Друг их семьи, полковник, Володя Кашелев, видел его насквозь и часто со смехом притормаживал: — Ну хватит, хватит, дорогой. Всю работу не переделаешь. Ее еще и на завтра надо, и другим людям надо, и надо тем, кто останется после нас…
Но Александру Ивановичу жить по этой мудрости не удавалось: все то не хватало одного, то ломалось другое, то начинало барахлить третье — и угроза не вписаться в нужные графики, сорвать план неотлучно и постоянно довлела над ним. Он был тщеславным, привык еще со школы, чтобы его замечали, отмечали, хвалили, — и, кажется, ради этого порой буквально лез вон из кожи.
«И все равно, — думал он, — это плохо, что Валера не такой… Не быть ему начальником, нет…»
Из аэропорта он проехал прямо к речному вокзалу — через весь город, в котором когда-то оканчивал десятилетку, где впервые
