Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин
Потом, на теплоходе, сладко разомлев от водки и солнца, он заснул на верхней палубе, откинувшись на спинку деревянного сиденья, — и проснулся, когда уже темнело и впереди четко прорисовывался обрывистый контур Серебряного мыса. За мысом был дом.
Поселок возник редкой цепочкой огней, тянувшихся вдоль извилистого берега, далеко, под крутыми склонами сопок, заросших кустарником, липами, с неровными проплешинами скальных выступов и огородов. Там, где жила мама, огня почему-то не было — и Александр Иванович вдруг заволновался, заходил вдоль поручней…
Мама, после смерти отца, осталась в поселке одна, но уезжать никуда не хотела — ни к дочери, ни к нему, как ни упрашивали ее.
— Нет, — говорила она. — У меня и место уже возле отца отведено…
Отец умер пять лет назад, не дожив и до шестидесяти, страшно мучаясь в последние годы от ранений. Особенно изматывали его боли в ногах, когда он лежал, но при ходьбе ноги отекали, деревенели, сердце начинало бешено колотиться — и он задыхался, росно покрывался потом.
На ноги во время войны упала при взрыве балка перекрытия блиндажа. Кости балка не сломала, но идти отец не мог. Как он выбрался из завала, как полз к морю, к причалу, — не помнил. В памяти осталась только березка, возле которой он отдыхал, — вероятно, потому, что видел после, почему-то обернувшись, черный столб земли и дыма на ее месте. Транспорт с ранеными уже ушел, когда он дополз, причал был пуст… И вот тогда мама получила первую похоронку на него. Она сидела в тот вечер на полу с подругой, тоже уже вдовой, палками вытянув ноги, прислонившись к подруге спиной, и жутко, причитая, выла… Отца спасли какие-то моряки: приставали зачем-то на катерке к причалу и наткнулись на него…
Потом была вторая похоронка — когда наши уже наступали. Его накрыло снарядом в окопе. Взрывная волна сшибла вначале на окоп какой-то деревянный щит, а после уже обрушила землю. Одна рука, только кисть ее, осталась у отца на поверхности, и по ней-то и нашли его на второй или третий день. Тогда он и оглох.
И странно, перед смертью слух у отца вдруг сильно обострился. Мама всегда разговаривала с ним почти крича, а тут он стал слышать даже шепот из другой комнаты. Александр Иванович приехал, когда отец третьи сутки лежал недвижно, с закрытыми глазами. Он, в сущности, был уже трупом — и внезапно, ужасая их, с трудом двигая губами, говорил, явно повторяя их слова:
— Венок… винок… вино… — и тихо шипел — должно быть, смеялся.
К нему в спальню заходили осторожно, на цыпочках, но он, кажется, незримо угадывал, кто вошел, — и порой неожиданно, так что они вздрагивали, произносил:
— А я… Мария… вспомнил, куда тогда литовку спрятал… под тот тальник… у озерка…
Или: — Сколько я дворов… сынок… оббегал… Набрал сто пятьдесят — и хоть плачь!.. А тут еще оказалось, что и за перевод… платить надо…
Отец казнился этим случаем часто — особенно когда выпивал, и у него тогда обязательно наворачивались слезы: Александр Иванович в то лето поступил в институт, стипендию еще не получал, а подрабатывать не научился — и он прислал телеграмму домой, прося «хотя бы двести рублей». Это была его первая и последняя просьба о деньгах: именно получив те сто тридцать семь рублей с копейками, он понял, что значила его просьба для родителей.
— Ты простил меня, сынок, а? — спрашивал отец.
— Простил, простил… конечно же, простил… — прижимался лицом к его сложенным на груди рукам Александр Иванович.
Но отец, вероятно, уже не воспринимал ответ, потому что снова и снова, почувствовав как-то, что Александр Иванович рядом с ним, повторял:
— Простил, сынок, а?
И Александр Иванович, со страхом и какой-то непонятной надеждой — что сумеет, что ли, уверить отца окончательно, — ждал этого вопроса даже в самый последний момент — когда уже приготовились закрыть гроб крышкой…
Телеграмму о выезде он не давал. Но сейчас, подплывая, почему-то искал маму среди встречающих, с нарастающим беспокойством вглядываясь в стоящих на пристани женщин. В свете прожектора все лица казались похожими, белыми, как гипсовые маски, и он никого не узнавал. Но его кто-то вспомнил, когда он спрыгнул с высокого борта теплохода на причал: — Шурка, кажись, к Марии приехал…
И Александр Иванович сбежал на берег по прогибающимся и уходящим в воду доскам, как мальчишка, высоко задирая ноги и пружинисто ступая только на носки туфель…
Мамы дома не было, но дверь, как всегда, оказалась запертой только на щеколду. Он успел распаковать свой портфель, выложив на диван для мамы толстую, вязаную, кофту и всю жизнь любимые ею тапочки с опушкой, напиться прямо из крынки еще теплого топленого молока — не отрываясь, как в детстве, пока хватило дыхания, и с удовольствием ощущая потом на верхней губе холодок «усов», — и, раздевшись по пояс, намылиться под погромыхивающим соском умывальника, когда вдруг дверь резко распахнулась и мама, маленькая, сухонькая, с палкой в руке, решительно сведя к переносице белесые брови, возникла в сенцах. Но она тут же увидела его и, выпустив из рук палку, бессильно опустившись на обитый мешковиной порог, заплакала…
VII
На другой день вечером заходили гости: вначале соседи, Жариковы, жившие во второй половине дома, — празднично одетые, тихие. Александр Иванович видел их впервые, но они знали о нем, кажется, все.
— А как Надежда Петровна поживает? — спрашивал дядя Тихон о его жене, притуляясь у уголка кухонного стола. — А как Михаил с Максимом?
— Откуда вам о них известно? — удивлялся Александр Иванович.
— Господи, Саня, — всплескивала руками мама. — Да ты меня про их детей спроси — так я, как про своих, выложу… О чем же нам, старикам, еще и говорить, как не о вас?
На столе было все домашнее: огородная зелень, сало, вяленые, янтарно светящиеся брюшинки сигов. Горой высилась в большой миске вареная картошка.
Мама, разрумянившаяся, скорая и на ногу, и на руку, суетилась не приседая: то что-то у нее закипало на печке, то зачем-то нужно было бежать в сенцы, то, внезапно остановившись и хлопнув себя по лбу, исчезала в комнате и возвращалась с фотографией очередной внучки, племянницы Александра Ивановича.
Жариковы стеснялись
