Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин
Даже любимый Дворец культуры судостроителей оставил его равнодушным — возможно, потому, что он едва узнал его: улица уперлась прямо в здание, и, пока машина объезжала площадь, Александр Иванович сумел разглядеть, что это Дворец. Центральная часть Дворца, темная, с треугольным фронтоном и колоннами, казавшаяся когда-то величественной и прекрасной, теперь буквально терялась в разновеликих пристройках из стекла и бетона. Сюда, мальчишкой, бегал Александр Иванович на занятия в оркестр народных инструментов — учился музыкальной грамоте и играл на балалайке-альтушке, на которую мало находилось охотников. В оркестр был отбор. Руководитель, суетливый, постоянно чем-то озабоченный, дал ему для пробы освоить за три дня «Барыню» на балалайке-приме. Своей балалайки Александр Иванович не имел, и он брал ее в доме у некоего дяди Коли, с первого этажа. Балалайка дяди Коли была настроена на гитарный лад, но Александр Иванович, сам поражаясь своей какофонии, честно выдолбил-зазубрил плясовую: четыре удара так, четыре удара так — и готово. Руководитель, выслушав его исполнение, ужаснулся:
— Да ты, парень, часом, не глухой? Неужели не чувствуешь, что лад-то не балалаечный?!
Но в оркестр его все же взяли — вроде бы за редкое трудолюбие.
Во Дворец ему выписали постоянный пропуск, чем он очень дорожил и гордился. Все приезжавшие в их город знаменитости выступали только тут — и Александр Иванович в те три года, с восьмого по десятый класс, не пропустил, кажется, ни одного концерта.
Гордился он и пропуском с ДИТР — так называлось небольшое здание возле их школы, где всегда собирались люди умные, серьезные и где ему разрешили посещать шахматную секцию. В ДИТРе он сыграл однажды партию с директором завода, во что никак не могла поверить тетя Катя, сестра отца, у которой он жил в городе.
— Полно врать-то! — злясь, махала она на него руками. — Гошка вон другую неделю попасть к нему на прием не может… А ты… сопляк такой!
— Честное слово! — захлебывался он. — Вот так вот рядом со мной целый час и отсидел…
Сейчас ДИТРа уже не было — на его месте высилась кирпичная двенадцатиэтажная свеча. Но здание школы находилось все там же — хотя в нем уже много лет располагался пединститут. Вход в здание с Пионерской улицы заделали, отгородили двор металлическим забором, насажали во дворе тополей — и Александр Иванович, по существу, и не увидел школы из машины. Школа была мужской. Девчонки приходили к ним только на вечера — в коричневых платьицах, в белых фартуках. Ребята при них заметно менялись, робели, жались к стенкам. Тут, на одном из вечеров, он и встретил Алку Янчук: задел ее локтем у входа в актовый зал. Это ощущение прикосновения к Алке долго не сходило с локтя, точно ожог. Алка после девятого класса вышла замуж за военного, а он в день ее свадьбы плакал, запершись в чулане тети Кати, и не повесился, кажется, только потому, что не нашел, к чему прикрепить на потолке веревку.
«Может быть, задержаться в городе на день-два, — подумал Александр Иванович, — поискать знакомых, а?..»
Но он представил, как придет к кому-нибудь из соклассников, а у того, возможно, куча неприятностей по работе, здоровье не ахти, а тут: — Узнаешь?.. А как Генка Беляев?.. А где Шурик Андрюшенко?.. — и соклассник будет трудно морщить лоб, что-то вспоминать, хотя вполне допустимо, что знает он о ком-либо сейчас вряд ли больше Александра Ивановича. А уйти сразу нельзя, как бы обиды не вышло — и станет тогда эта встреча для обоих мукой.
«Нет. Специально разыскивать не надо. Разве что случайно наткнусь на кого-нибудь… Тогда о чем и сколько ни поговоришь — все будет естественно и просто. Даже «извини, брат, спешу» не покажется оскорбительным…»
Он вспомнил, как давно, еще студентом, встретил по приезде сюда, на набережной, Эдьку Явтуха: тот никуда не поступил, работал на заводе, — и Александр Иванович потом долго не мог забыть разговор с ним. Эдька вначале ни с того ни с сего стал хвалиться заработками, новым шевиотовым костюмом (а на Александре Ивановнче был тогда мышиного цвета повседневный лыжник), но затем вдруг почему-то озлобился и сказал:
— А после вот сядет мне на шею какой-нибудь такой же, как ты…
Сейчас отсюда до дома можно было добраться теплоходом — Александр Иванович добирался уже так, когда приезжал на похороны отца. А раньше, школьником, ему приходилось бегать на базу и караулить там катер, который привозил с их рыбзавода рыбу — соленую, в бочках, консервированную, в ящиках, мороженую — и шкипер халки, разгрузившись, брал потом с собой пассажиров: либо загонял, при штормах, в сырые, холодные, крепко пахнувшие трюмы, либо, в хорошую погоду, разрешал устраиваться под солнцем, на надежно закрепленных крышках люков.
Халкой же и уезжал когда-то Александр Иванович из поселка в город, оканчивать десятилетку. Он сидел тогда в трюме, в закуточке, между набитыми один на другой ящиками, рядом с Кожиным дядей Ваней, и дядя Ваня, смачно похрустывая свежим огурцом, уверенно говорил ему:
— Да-а, братец. Город — это тебе не деревня. Это тут, у нас, ты отличник. А там — с двойки на двойку перескакивать будешь…
Дядя Ваня был шофером, первым и единственным на рыбзаводе, человеком уважаемым, кажется, не меньше, чем директор, и от его этих слов и осознал себя Александр Иванович тогда неполноценным человеком. Городские показались ему недосягаемыми, возвышенными, они точно знали что-то такое с рождения, чего не знал и не узнает он никогда. И как он потом ни бегал в эти оркестры, секции и как ни учился, став даже медалистом, — это чувство неполноценности так и не прошло окончательно.
С рейсом домой ему повезло: теплоход отправлялся через час, и Александр Иванович, купив билет, успел пообедать в плавучем ресторане. День был тихий, солнечный, но солнце не раздражало — не слепило, не жгло, — лучи его были теплы и ласковы. Они вспыхивали бликами на стремительной воде, зайчиками прыгали на голубых стенах зала, высвечивая рисованные гребни волн, белых чаек. Ресторан отчего-то покачивало, причмокивала где-то вода, что-то поскрипывало — и от
