Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин
Когда-то давно, в школе, он плакал на выпускных экзаменах. Была химия — и он к ней, честно сказать, почти не готовился: так, полистал слегка, пошептал, закатывая глаза, кое-какие формулы — и пошел сдавать. Экзамен оставался последним, принимала его Клара Павловна, их классный руководитель, и, самое главное, все знали, что он «шел на медаль», — и потому он особенно не волновался.
Но Клара Павловна, не дослушав даже его ответов на билет, вдруг стала спрашивать про какой-то трехвалентный мышьяк, еще про что-то, чего не было в программе и что они проходили только на занятиях в кружке. Возможно, она просто хотела похвалиться им, его знаниями, перед физиком, членом комиссии, — однако он растерялся, сумбурно начал что-то объяснять, черкать на листке — и все не то, не о том. Медаль, которая уже после литературы письменной казалась ему в кармане, проваливалась. Перед ним пронеслось, как на вечере с девчонками из женской школы он, звенящим от тщеславного восторга голосом, читал стихи:
Ведь я живу великою мечтой:
Окончить школу так же, как Ульянов,
С пятеркой и медалью золотой.
Эдька Явтух после вечера часто подначивал его: — А как пиджак от размаха лопнет, а? Вот будет хохма-то… — и обязательно хохотал, широко раскрывая свой щербатый рот. И этот рот, черный, влажный, так сковал его на экзаменах, что он ни о чем другом уже думать не мог. И у него, увидевшего, как Клара Павловна потянулась за ручкой — вероятно, ставить ему четверку, а то и тройку, неожиданно навернулись слезы.
— Я знаю… — поспешно, точно пытаясь остановить ее, забормотал он. — Я все знаю… Пожалуйста…
Клара Павловна, молодая, красивая, в которую они были влюблены почти всем классом — а класс их был мужской, — вдруг с неподдельным ужасом произнесла:
— Саша?! Да это же стыдно…
Медаль он, конечно же, получил, но она осталась потом, на все время, до сегодняшнего дня, напоминанием о самом страшном в его жизни позоре. Он точно выкрал эту медаль, прятал далеко — больше от себя, чтобы она реже попадалась на глаза — в глухой угол своего письменного стола — и даже сыны обнаружили ее совсем недавно.
Это был единственный случай с ним, где он жалостью, состраданием к себе, что ли, хотел чего-то добиться — и когда вчера, при разговоре в облисполкоме, он непроизвольно поморщился, прижимая руку к груди, к сердцу, а зампреда, мгновенно сбавив тон, сказал: — Извини… Я понимаю, тебе нельзя волноваться… — это возмутило его больше всего. Он категорически заявил «нет» и, буквально взбешенный, уехал домой…
Но сейчас, по дороге к карьеру, перелопачивая в душе разные, нахлынувшие вдруг воспоминания, заколебался.
«А может быть, они правы… Может быть, так и надо?.. — думал он. — И я только во вред себе и им буду пыжиться и лезть вон из кожи, а?..»
II
Михаил Петрович, покосившись на Александра Ивановича, включил приемник. Александр Иванович даже не шевельнулся — и Михаил Петрович снял руку с выключателя. Музыка была тихая, ровная — и он старался ехать соответственно ей: не разгонялся, избегал толчков, торможений.
Что больше всего ценил Александр Иванович в своем шофере, так это умение чувствовать его настроение. Молчал он — молчал и Михаил Петрович, шутил — тогда и Михаил Петрович начинал что-нибудь врать — чаще всего про службу в армии, как, например, один новобранец назвал полковника генералом, а тот ему за это пять суток ареста влепил, или еще что-либо подобное.
Михаил Петрович, полноватый, с раздутыми и опущенными книзу щеками, и внешностью, и поведением, напоминал хомяка. Он делал все не спеша, основательно, и хуже всего ему бывало, когда Александр Иванович, не вытерпев его медлительности, начинал помогать ему. Застрянет, к примеру, машина — Михаил Петрович обстоятельно переобуется в рабочие сапоги, приготовит лопату, станет прогулочно похаживать рядом с дорогой, отыскивая валежины, и только то, как хлопнет дверцей, выскакивая в грязь, Александр Иванович и пошагает сам, к леску, за хворостом, подействует на него, по его же собственному признанию, «как скипидар под зад». Александр Иванович никогда не высказывал ему упреков при этом, но Михаил Петрович потом долго вел себя как побитый.
Когда музыка прекратилась и диктор о чем-то стал долго говорить, Александр Иванович взглянул на Михаила Петровича, и тот, поняв его, поспешил приемник отключить.
День обещал быть хорошим. Небо на восходе было чистое, чуть подрумяненное. Розовый отсвет лежал на дальней одиночной сопочке, к которой они катили, и на верхушках берез, разбросанных среди бесконечных зеленых полей. Из всех времен года Александр Иванович любил лето, короткое и потому особенно желанное. Весна и осень в Сибири бывали затяжными, с низкими тучами и дождями, с ветрами, с грязью, со всей своей неопределенностью, когда не знаешь, на что оно повернет — на холод ли, на тепло. И именно эта неопределенность больше всего угнетала. А уж неопределенность, неясность в душе своей Александр Иванович вообще не выносил.
«Я уже сказал «нет», — думал он. — Так в чем же дело? Чего еще?.. Ведь в этом, в конце концов, мой авторитет — в умении отстоять свою точку зрения…»
Но что-то держало его в неуверенности, расслабляло — возможно, эти, оставшиеся еще с ночи, смутные раскаяния в том, что он вчера так грубо, в чужом кабинете, оборвал своего нового главного инженера.
«Пусть радуется, что я его там не прибил!» — ворочался на сиденье Александр Иванович.
Вчера, после совещания, действительно чувствуя сильные боли в сердце, невольно придерживаясь за перила широких лестничных маршей облисполкома, он все же не мог избавиться от мыслей о своем главном инженере и твердил себе, что завтра же, непременно завтра, выгонит его на все четыре стороны. Главный вел себя на совещании так, будто был их, облисполкомовский, а не его, управленческий.
— Ну вы же знаете, что мрамор сюда завозят из-за тридевяти земель… — точно уговаривал он при всех Александра Ивановича. — Ведь поблизости нет других подобных месторождений…
Александр Иванович изо всех сил старался быть корректным, вразумительно отвечал на вопросы: да, карьер им уже подготовлен к эксплуатации, да, дорога уже ждет щебень, да, средства уже освоены почти все. Зампреда, давний знакомый Александра Ивановича, старик, с постоянно усталым, но очень доброжелательным взглядом, морщился от речей главного, потирал лоб. Он отлично понимал обстановку — но другого выхода, кроме как отобрать этот карьер, не виделось.
А главный словно подзуживал его:
— В конце концов, облисполком ведь может и
