Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин
— Вот ведь каков молодец, а?!. А еще, наверное, комсомолец?!. В школе, наверное, учится?!..
Он бегал потом за хлебом через несколько кварталов от дома, пока не набрался наконец решимости снова зайти в тот магазин: он вызывающе долго, с замирающим сердцем, пересчитывал сдачу, укладывал сдачу в карман, не сводя с продавщицы глаз, и в конце этой процедуры заставил себя сказать: — Все, кажется, правильно. Вы не ошиблись.
Но она не придала значения ни его взглядам, ни его словам — она его забыла: даже с грубоватой доброжелательностью предложила: — Возьми вот бумагу, заверни… Чего же без сумки-то ходишь?..
Воевать с ней, доказывать что-либо после этого было уже бессмысленно…
С тех пор прошло много лет, жизнь мотала и крутила Александра Ивановича и так и эдак, а он, оказывается, почти не изменился. Это было непонятно и поражало его. Он, у которого в подчинении было столько людей, он, попасть к которому на прием можно было только путем записей и долгих объяснений с секретаршей, он, имевший громадный кабинет с массивным столом у дальней стены, подходя к которому, как не раз замечал сам, терялся почти любой посетитель, — он, получалось, оставался все тем же мальчиком, каким был в том магазине.
Говорят, человека изменяет само место, которое он занимает. Ах, говорят, какой он был добрый, простецкий и так далее, когда его еще не назначили тем-то и тем-то. А какой он, мол, сейчас?! Да, сейчас, на этом месте, он неизбежно становился другим. На него неотвратимо накладывали отпечатки и то почтение к нему, которое успевала внушить посетителям секретарша, и та ответственность, которую он брал на себя, говоря «да» или «нет», и те заботы, в которых он варился с утра до вечера, и даже сама обстановка вокруг него, сам кабинет. И покоряющая обходительность одних начальников, и непроницаемая официальность других — все это чаще всего бывало благоприобретенное, от места.
Правда, уж чего-чего, а лицедействовать Александр Иванович не мог. Все его настроения были на виду: заваливался план, давило начальство — и он мог смотреть на посетителя исподлобья, нетерпеливо обрывать его, отвечать раздраженно, наспех, порой до конца не вникая в суть просьбы. Ему за это не раз доставалось — и сверху, по жалобам, и на парткомах: обвиняли в неумении владеть собой.
— А точнее, — оправдывался он, — это обвинение — в неумении кривить душой. Что ж, я буду стараться, научусь…
Однако это искусство ему почти не давалось.
Но в управлении к его характеру, кажется, приспособились: он слышал, как однажды Наташа, секретарша, увещевала кого-то:
— Не ходите. Сегодня у него сплошные неприятности. И вы просто навредите себе.
И так действительно бывало, он знал за собой такие случаи. Он отказал, например, в квартире своему главному энергетику, когда тот сунулся к нему сразу же после телефонного разговора с министерством.
— Ты почему не сдал аппендикс к электродному заводу?! — кричал на него министерский куратор. — Или ты не понимаешь, что такое этот завод для страны и как ему нужна твоя дорога? Или, может, ты дожидаешься, когда мы вызовем тебя на коллегию и внушим тут?!
Александр Иванович пробовал объяснить куратору причины срыва графика, но тот и слушать не хотел.
— Мне не нужно твоих якобы объективных обстоятельств! — перебивал куратор. — Я спрашиваю тебя — почему?!
И когда еще не остывшему от разноса Александру Ивановичу энергетик забормотал что-то о своих жилищных условиях, тот, прервав, обрушился на него:
— А то, что стоит буровой станок на Федоровке, тебя не беспокоит?! Что до сих пор не пущены в работу оба экскаватора на втором притрассовом карьере?! О личных благах печешься?! Нет и не будет тебе квартиры, пока не наведешь должный порядок в своем хозяйстве. Все!
И если бы энергетик в тот момент возразил что-нибудь или пошел бы жаловаться на него в профком или еще кому-то, он бы без труда нашел, как и чем объяснить свой отказ, несмотря на то, что отлично знал о нехватке у энергетика пускачей, нужного кабеля, провода для перемотки двигателей. Но тот, выслушав его, лишь опустил голову, покивал и, уходя, краснея и извиняясь, забрал свое заявление. И этот его обреченный вид терзал потом Александра Ивановича весь вечер дома. А утром он вызвал энергетика сам и поставил его первым по директорскому жилфонду.
Раньше, в детстве и даже уже в институте, он считал руководителей непогрешимыми: они знали все, и знали правильно. Если они говорили, что это так, — значит, других путей и вариантов не было. А сколько раз он ловил себя на том, что ошибался, что принимал не те решения — иногда только наперекор Владимиру Ивановичу, своему бывшему главному инженеру, умнице, но страшно неповоротливому и непробойному.
Дорогу к коксовым углям главный собирался провести чуть ли не через все попутные деревни, змеиными вилюшками, — хотя времени на строительство было в обрез и централизованных средств едва-едва хватало, — и Александр Иванович, забраковав проектное задание, черканул красным карандашом дорогу напрямую.
— Вот так сделайте, — сказал он. — А об остальном пусть заботятся сельсоветы.
И главный — хоть бы поспорил, попытался отстоять свою точку зрения или побился бы, выколачивая дополнительные деньги и людей у местных властей. А потом, когда через несколько лет облисполком обязал их же строить эти тупички к деревням, Александр Иванович проклинал в душе именно своего главного, не сумевшего переубедить его в тот раз. Его никто не обвинял — он поступал абсолютно правильно тогда, но, всякий раз проезжая по автостраде мимо голых площадок, на которых в дождь, в ветер, в мороз ли выстаивали люди в ожидании автобуса, представляя, как тащились они за много километров с узлами и чемоданами до этих площадок, ему было гадко потом весь день оттого, что только его секундный прочерк так сказался в чужих жизнях.
В одной деревушке, в Хмелевке, Александр Иванович как-то купил домик на лето для своих «дедов» — родителей жены. Добраться туда летом можно было воистину только на собаках и на оленях. Он вез «дедов» в деревню, когда еще совсем не сошел снег, в распутицу, машина скрипела и визжала всеми своими узлами и стяжками, проваливаясь в ямы и колдобины, десятки раз приходилось выпрыгивать в ледяные лужи и толкать машину, подсовывать под колеса валежины, а потом, шарахаясь от болтанки в «газике» из угла
