Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин
«Может, это плохо, что я бродяжий дух в них вселяю, а?» — подумала Тася.
Ее мальчишек и девчонок влекли непроходимо страшные джунгли Амазонки, пугающе недоступная пустыня Гоби, разграбленная долина царей, обледенелая Гренландия, Байкал с суровым баргузином.
— Баргузин — это кто? — спрашивали ее на уроке.
Она объясняла и смеялась, смеялась потому, что
в детстве ей тоже баргузин казался живым человеком. Таким же, как чалдон или кержак, сумрачным, заросшим…
Загремела, окуталась пушистым паром крышка чайника. Тася подбежала, отключила плитку и стала торопливо собирать завтрак. Под ложечкой уже посасывало.
— Ням, ням, ням, — дразняще, сглатывая слюнку, приговаривала она, намазывая масло на хлеб, — ням, ням, ням.
У нее была такая смешная манера — приговаривать от нетерпения, когда она одна и хочет есть.
III
Поселок располагался в котловине. Полулысые сопки, кольцом окружавшие его, лишь чуть-чуть раздвигались с юга и севера, пропуская мелкую, но с омутами речушку Каменку, возле которой, у обнажения, уже несколько лет разрабатывался каменный карьер. С обеих сторон обнажения низко над водой висели густые кусты тальника, и было хорошо сидеть здесь вечерами, когда все умолкало кругом и только плескалась-журчала у ног вода. Говорили, что в революцию здесь, в старых, давно заброшенных каменоломнях, спрятал Колчак государственную казну, а всех, кто помогал ему прятать и кто вообще знал про эти каменоломни, он расстрелял и сбросил в этот омут у обнажения. И долго, говорят, потом всплывали со дна распухшие посиневшие трупы. Был еще слух, что нашлась какая-то карта на бересте, с указанием места клада, и что будто бы даже приезжала когда-то давно сюда комиссия, но ничего не обнаружила. И потому иногда вечерами, здесь, на Тасю находила жуткая оторопь, и она вздрагивала от каждого всплеска буруна за омутом.
Когда в прошлом году она готовила к ноябрьским праздникам фотомонтаж, то поместила эту быль — не быль на самом переднем месте, обведя ее траурной каймой. Всем это очень понравилось. И на торжественном вечере было много разговоров про какого-то дядю Матвея, чудом будто бы спасшегося при этом, вспоминали про Трифона Дубоедова, который воевал вместе с самим Чапаевым, кто-то принес заржавевший обрез. И обо всем старались рассказать Тасе, и она страшно гордилась собой.
Вообще, в первые дни Тася чувствовала себя чуть ли не мессией: читала всякие лекции, организовала самодеятельность, добилась, что два раза в неделю стали в поселке показывать кинокартины. Почти все свое свободное время проводила она в клубе.
Вероятно, она была тщеславной, потому что ей не раз представлялось, что будто бы она в какой-то праздник вела куда-то всех жителей поселка — то ли на демонстрацию, то ли встречать кого-то. Все были нарядно одеты, смеялись, пели, и ей было хорошо-хорошо.
«Господи, вот дура!» — опомнившись, обзывала она себя.
А как-то после своей лекции она услышала разговор двух старух:
— Славная девка. Хорошо рассказывает, — говорила одна.
— Что же тут особенного, — вздыхая, отвечала другая. — На то ее и учили, денежки народные платили…
И Тасе вдруг стало обидно и стыдно за себя, за свою окрыленность, восторженность.
«Они, конечно же, правы, — думала она. — И это не миссионерство, не филантропия. Это мой долг, обязанность моя».
А потом ни с того ни с сего вдруг поползла по поселку сплетня, будто бы она потому в клуб ходит, что влюбилась в киномеханика Петрова, пожилого, болезненного мужчину. И на Восьмое марта из-за этого произошел прямо-таки скандал. У Кузьминичны, директора школы, в тот день собрались почти все учителя и некоторые ее соседи. Вначале было весело: много пели, смеялись, плясали. Кузьминична без конца наполняла стаканы и все приговаривала:
— Мы, учителя, любим повторять…
И вот изрядно подвыпившая жена Петрова вдруг подсела к Тасе и, глядя на нее исподлобья, угрюмо сказала:
— Вы моего мужика не троньте. У него семья, дети есть. Ясно?
— Господи, что вы, что вы, — забормотала Тася. — Да у меня с ним чисто деловые… понимаете?
— Знаю я эти деловые… Тут была одна до вас… Евдокия Петровна… так та тоже вроде бы просто так хи-хи да ха-ха с Дуськи Тарабриной мужиком. А потом окрутила его и оставила Дуську с двумя пацанами. И вот…
— Вы не имеете права такое говорить мне! — одернула ее Тася.
В разговор встряла Кузьминична. Она сказала:
— Дыма без огня не бывает…
Тася обозлилась и ушла домой. Все вокруг казались ей грубыми, неблагодарными. И ей было жалко своих знаний, своих молодых лет, которые растрачивались здесь впустую. И когда дня через два после этого приезжал из города какой-то трестовский начальник и на собрании разносил всех за то, что карьер не выполняет план и что все тут обленились, замшели, Тася испытывала странно мстительное чувство от того, что говорил он.
«Правильно, правильно, — шептала она про себя. — Так им и надо…»
Директор карьера виновато оправдывался, что-то обещал. Все явно чувствовали себя справедливо побитыми. Но потом вдруг выступила Кузьминична, массивная, раскрасневшаяся, тяжело жестикулировавшая кулаком.
— Да на этих людей молиться надо! — выкрикнула она, энергично ткнув рукой в зал. — Вчера мы чехвостили начальника горного цеха на партбюро… Но одни бабы у него, и то половина беременных, со справками о легком труде!.. Работать совсем некому. Вы посмотрите их квартиры: тут же кухня, тут же дети ползают, тут же лохань, в которой они смывают грязь после работы. Вы думаете, они бы не скормили своим детям французскую булку? Не носили бы нейлоновое белье?..
Она говорила долго, гневно грохала кулаком по столу прямо перед носом начальника, и Тасю неожиданно охватила огромная нежность к этим людям в зале, и ей неудержимо захотелось выбежать сейчас на сцену и почему-то просить у всех прощения.
«Я глупая, взбалмошная девчонка, — думала она. — Я ни черта — ни черта не разбираюсь ни в жизни, ни в людях…»
Народу в поселке было немного, и Тася всех уже знала. Все они работали или в карьере, или на небольшой дробилке, которая находилась там же, у речки, в высоком сарае, казавшемся от запыленности страшно ветхим, готовым вот-вот развалиться, как карточный домик. И лишь совсем недавно, с месяц, вдруг стали корчевать лес вокруг Кучерявой, дальней сопки. А зачем — толком пока никто ничего не знал. Ходили разные слухи, но Наташа, Тасина соседка, однажды вечером божилась:
— Там что-то вроде золота
