Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин
Он нетвердо знал, где могила, хотя и шел сегодня утром по главной линии, и когда увидел одну группку хоронящих — вроде бы совсем там, на их месте, — то чуть было не закричал шоферу: «Гоните!.. Они захватывают наше!..»
У него зашлось сердце, и он готов был, кажется, на все, даже потянулся для чего-то к лежавшей под ногами монтировке…
Но их могила увиделась прямо за группкой, дальше, под прутьями, которыми прикрыл ее парень-копальщик, — и Борис, откинувшись на спинку сиденья, вытер выступивший на лбу пот…
Он первым выпрыгнул из кабины, подбежал, для уверенности, к соседней могиле, прочитал: Килейкин…
— Тут… слава богу… — невольно улыбнулся он…
Начали выгружаться. Снова поставили гроб на табуретки. Люди молча выходили из автобуса, озирались, заглядывали зачем-то в могилу.
Шофер машины посигналил Борису. Борис отдал ему деньги. Водку еще не привезли, и он добавил десятку на бутылку.
— Помяни, пожалуйста, сам… — попросил он.
На западе, снизу, поднимались черные тучи, темнело. Надо было спешить.
Оркестранты заиграли. Физрук почти с одного маха вколачивал гвозди. Мать, придерживаемая Борисом, стояла точно отрешенная, бессильная, седые пряди спадали ей на лицо.
Физрук командовал молчком: разрезал полотенце, отдал концы мужчинам, и гроб стали опускать. В одном месте гроб не проходил. Тщедушный, с полусогнутыми и дрожащими от напряжения ногами, физик хрипло ругался: «Руки бы им поотбивать!.. Это же надругательство!..»
Мать снова заплакала, Борис занервничал. Физрук отломил прутик, измерил им ширину могилы по верху, спрыгнул в могилу и провел прутиком до самого дна.
— Киньте сюда лопату… — попросил он.
Он срезал с правого борта почти незаметный горбик, выкинул землю, потом выбросил лопату и выбрался сам.
Гроб все же снова заело. Тогда физрук, встав на колени, уперся в крышку, надавил — и гроб прошел. Все стали брать глину, разминать ее и кидать в могилу. Первой это сделала мать — так вроде бы полагалось — потом Борис, а потом уже другие. Взявшаяся откуда-то старушка разрезала полотенце, на котором опускали гроб, и с каким-то приговором совала каждому. Борис понял только «…раба божия… на веки вечные…»
Оркестранты перестали играть и ушли к автобусу.
Земля смерзлась. Ее, оказалось, копальщик оттаивал, отогревал перед тем, как рыть могилу, — и теперь она стала просто монолитом. Хорошо еще, что у шоферa автобуса нашелся ломик… Борис тоже начал помогать закапывать, но его снова отстранили: родному сыну не разрешалось.
Приехало такси с водкой. Оркестранты намерзлись, забились в автобус. Они разливали водку в стаканы, выпивали, морщились, крякали, вытирая губы рукавами пальто, — и Бориса даже передергивало от этого…
Могила получилась неряшливая, в комьях. Но ничего сейчас сделать было нельзя — прикрыли только массивным памятником.
— Нормально, — сказал физрук. — По весне поправите: она так и так осядет…
Заметно стемнело, из кладбищенских кустов густо надвинулся сизый морозный туман.
Борис предложил выпить всем присутствующим, но самому ему это было противно, предлагал он, наверное, нерешительно — и никто его не поддержал.
Мать подошла к могиле, пригнулась к ней, как к гробу, постояла и, не позвав Бориса, сама ушла в автобус. Она, чувствовалось, за что-то снова обиделась на него.
«Просто, должно быть, я сделал что-нибудь не так — по незнанию традиций, обычаев…» — успокаивал себя дорогой Борис.
Лена на кладбище не ездила. Она дома собирала с сотрудницами стол. Наготовили много.
— Сядут одни… выпьют, помянут… Потом другая партия…
Но гостей оказалось не так уж много. Мать это расстроило. Там, в их городе, отца знал чуть ли не каждый, и сегодня бы со всех концов пришли к ним… Она хотела что-то сказать о нем, встала, но вдруг расплакалась, задрожала вся. Водка из рюмки расплескалась по столу…
— Царство ему небесное, — бодро сказала за нее Алексеевна.
Борис потянулся к Алексеевне с рюмкой, но та его остановила: на поминках не чокаются.
И вилок на поминках не полагалось.
— От вилок ему больно будет… — подсказала та же Алексеевна.
Лена за стол не садилась. Она стояла у комнатной двери и следила, все ли у всех есть.
Борис выпил — и почувствовал свинцовую усталость. Лена уловила его состояние, подошла.
— Ты бы лег, — сказала она вполголоса. — На тебе ведь лица нет… А я тут сама распоряжусь теперь…
Он поднялся, обнял мать, прижался к ее горячей щеке. Мать была больна.
— Тебе бы в постель, а? — попросил он. Она покорно покивала, встала. Он увел ее в спальню и уложил на кровать, прикрыв пледом.
Сам он прилег тут же, на кровать отца, — хотел только чуть-чуть отдохнуть — и незаметно уснул. Проснулся он уже ночью, в тишине, от страшной мысли: отцу забыли развязать руки и ноги. Вернее, даже так: отец приснился ему и жаловался: как же я теперь, сынок, с завязанными руками… Борис не знал, развязали руки или нет, не видел этого, но отец во сне был так жалок, такой он был беспомощный, что у Бориса, казалось, разорвется сердце…
2
Беспутная
I
Был поздний вечер. Где-то в общежитии всего минуту назад пелись по радио веселые песни, а потом вдруг все смолкло, стало тихо и еще более одиноко. За окном виделся кусочек темного, чуть-чуть подсветленного звездами неба. Звезды, казалось, стремительно удалялись от земли, мчались куда-то в бесконечность, которая все-таки представлялась конечной, но такой огромной, когда невыносимо жутко было сопоставлять себя с нею.
Через открытую форточку, как-то вдруг, тонко пахнуло черемухой. Наверное, на ветке под окошком только что распустилась еще одна почечка. А может быть, две, три, десять почек распустились враз этой теплой весенней ночью. Невнятные шорохи, звуки наполняли все вокруг. Даже ажурные тени на стене жили странной безмолвной жизнью: дрожали, порой вроде бы начинали растворяться, исчезать, но потом опять прояснялись, приходили в движение.
«Боже мой, что творится!» — с тоской думала Тася.
Почему-то весной, как никогда, ощущала она свое одиночество. В это время она часто мечтала о какой-то непонятно большой, яркой жизни, которая, наверное, где-то была на земле и которую она почти совсем никак реально не представляла: просто рисовалось ей что-то очень солнечное, зримо стремительное, вихреобразное. И эта жизнь будоражила ее, наполняла душу смутными надеждами и преждевременной тревогой…
Можно было включить свет, раскрутить на всю катушку радио, можно было бы почитать этой бессонной ночью
