Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин
А пока кругом стояли мрачноватые бараки, длинные, обитые грязно-серой сухой штукатуркой, похожие на казармы николаевских времен. Бараки стояли просторно, и широкие зеленые лужайки между ними чуточку оживляли их.
IV
Тася шла в школу не по дороге, а через дворы, по шелковисто мягкой траве, уже успевшей обсохнуть от росы. Здесь было чисто, свежо. Пахло черемухой. Солнце пригревало чуть-чуть и было ласковым и желанным, каким бывает оно обычно утрами. По траве порой пробегал легкий ветерок, и она красиво, еле заметным перламутром, переливалась, ерошилась. Кое-где у дворов росли топольки, тоненькие, с нежными изумрудными листочками, отгороженные от коз грубыми полуотесанными кольями. Топольки в кольях выглядели уродливыми и нисколько не украшали яркие солнечные лужайки.
«Вот бы вечером повыдергать колья, а? — с упоением мечтала Тася. — Какие милые топольки были бы, а?»
Школа находилась на самом дальнем от речки краю поселка и скобой замыкала оба ряда бараков. Она была видна от самого общежития, и Тася, как обычно, шагая к школе, несколько раз бессознательно отмечала:
«Ребятишки играют. Значит, звонка еще нет».
Возле магазина, с хлебом в руке, встретилась ей Наташа, уже с утра понурая, уставшая. Темные полукружья обозначились у нее под глазами.
— Опять бессонница, Наташа?
— Да. Что-то не спится.
— Надо, наверное, больше гулять…
— А…а, ничего, на том свете отоспимся.
Наташа сама рассмеялась своей угрюмой шутке и прошла мимо. Серо-зеленый от диабазовой пыли комбинезон болтался на ней, как на палке.
«Устает она, наверное, — думала Тася. — Ей ведь еще и сорока нет, а уже прямо старуха».
У Наташи вечно что-нибудь болело. Ее тумбочка была забита всякими порошками, микстурами, таблетками, облатками. Особенно ее изматывала бессонница.
«А может, все это от одиночества? Оттого, что одна и одна?..»
На душе вдруг снова отдаленно, словно невнятное предостережение, слегка защемило, заныло.
«Ерунда, — поспешно одернула Тася себя. — Все хорошо. Не надо хандрить».
От магазина с ней увязалась Савенкова, длинная, сухая женщина, которую за глаза называли Трандычихой.
— Не уезжаете еще? Не собираетесь? — тараторила она всю дорогу, сутуло нагибаясь к Тасе. — Это я к тому, что учителши у нас долго не держатся. Парней, мол, нет…
Она, смеясь, норовила заглянуть Тасе в глаза и потому шла как-то неловко, боком.
— Парней, ишь, подавай… Некоторые дак так: нет парней, дак они на чужих мужиков зарятся. Помню…
«Господи, — думала Тася, — как далеко еще до школы!»
Она шла молча и вежливо вымучивала на лице кривую неопределенную улыбку.
«Дурацкая натура, — проклинала она себя. — Оборвать бы ее, одернуть… Но разве язык повернется?»
Савенкова за каких-то пять минут наговорила бог знает чего про Феньку-оторву, про то, как в булке хлеба кто-то нашел вдруг ручные часы и что вот вчера пекарша уже вроде бы дралась из-за них.
— Высадила зуб… вот этот вот…
Она залезала пальцами себе в рот, нащупывала зуб, забегала вперед и показывала его Тасе. Потом она к кому-то завернула в дом.
«Господи, какая отвратная бабища!» — думала Тася, чувствуя, что утрешнее хорошее настроение начинает пропадать и что появилась досада, которая наверняка теперь весь день бременем будет лежать на душе.
«Надо было бы одернуть ее. Разрядиться хоть…»
Почти возле самой школы ее догнала Оля: подкралась неслышно, мягко взяла под руку и рассмеялась оттого, что Тася вздрогнула.
— Здравствуй, Тасенька, — певуче сказала она. — Напугалась, да?
Тася улыбнулась в ответ.
— А у меня такая радость! — Оля оглянулась, прижалась к ней мягким, податливым боком и доверительно прошептала: — Вчера, понимаешь, пью вечером чай с малиновым вареньем, а он легонько-легонько толкнул меня… легонько-легонько так, представляешь?
Глаза у нее были счастливо возбужденные, влажные.
— Петя, веришь, прямо кричит: сына давай… Будто бы это только от меня зависело…
Она посмотрела на Тасю простодушно бесстыдным взглядом и рассмеялась тихим смехом. Тася совсем по-девчоночьи покраснела, потупилась.
Оля была литератором. В прошлом году по приезде они быстро сдружились и почти все время вначале проводили вместе. Им нравилось, взявшись под руку, ходить поздними вечерами по плохо протоптанным дорожкам, когда нога ступала мягко на примятую траву. Обеим нравилась осень с пожухлыми листьями. Тогда они часто ходили в лес, раскладывали костер и, лежа около него, пели песни. Было грустно и хорошо. Порой ни с того ни с сего Оля произносила:
— Лесов таинственная сень с печальным шумом обнажалась… — Или: — Мертвые сраму не имут… — Или: — И раскрылись сахарные уста…
И потом долго обе молчали, вдумываясь и точно впервые переживая смысл и чувства, заложенные в эти слова.
А месяца через два Оля вышла замуж за бульдозериста, которого она не любила и которого даже немножко побаивалась. Он был чересчур серьезным и всегда чем-нибудь занимался: пилил, паял — и все это с молчаливой деловитостью, и от зари до зари. Он сам смонтировал себе радиоприемник, сделал какую-то очень удобную резку для капусты, придумал хитрый, собственной конструкции, замок на дверь. А однажды Тася видела, как уверенно взялся он лечить полусдохшую зобастую курицу: поймал ее, разрезал кухонным ножом зоб, выпотрошил, а потом, окуная иголку в постное масло, стянул зоб нитками. И курица снова ожила, забегала, стала нестись.
— Оля, милая, ему обязательно нужно учиться, — не раз говорила Тася. — Он такой умелый. Прямо Ползунов.
Оля пожимала плечами, улыбалась.
— Зачем? — говорила она. — Он и сейчас не хуже любого инженера зарабатывает…
После замужества Оля вдруг сразу замкнулась в семье, стала озабоченная, в обиходе у нее появились совсем чуждые ей слова, выражения.
— Ой, Тасенька, — иногда мимоходом жаловалась она. — В долгах — как в шелках. Справили Пете зимнее пальто, корову покупаем. Пацан появится — нужно, чтоб свое и молочко, и сметанка… И все свеженькое, неразбавленное…
После уроков она спешила домой. Они с мужем рыли погреб, строили сараи, купили огромный дерматиновый диван. За всю зиму всего раз забежала она в гости к Тасе.
— Тасенька, я беременна, — сказала она сдержанно радостно, бережно погладив свой живот.
И с тех пор только и говорила о будущем ребенке:
— Ой, Тасенька, а клизмочку я не умею ставить. Маму вызвать, да?
— Купила ему пеленочки, подгузнички — это знаешь для чего?..
А Тасе всегда в таких случаях вспоминалось институтское общежитие, девчонки, споры о надвигающемся будущем. Все тогда еще было неясным, зыбким, какие-то смутные надежды жили в душе.
— Что-то будет, а? — иногда мечтательно говорил кто-нибудь в комнате и начинал вслух думать о светлых школах, о любознательных ребятишках, об упоении своей работой, трудностями.
— А хотите знать, что будет? — сказала как-то Надя, очень хорошенькая
