Наглое игнорирование. Другая повесть - Николай Берг
Иван слишком увлекся погромом и проглядел выскочивший из дыма танк гауптштурмфюрера, получил три снаряда в борт и закоптел, разгораясь. Кто-то чуть ли не из-под гусеницы Т–4 длинной очередью срезал вываливаюшегося из люка русского, на котором горела одежда, и тот свис, наполовину высунувшись из проема, дотянувшись руками до земли. А очередь как обрезало и гауптштурмфюрер поморщился, поняв, что Пердун не рассмотрел кого-то из своих в мертвой непросматриваемой зоне – и раздавил. Такое бывало во время боя и всегда было неприятно знать, что проехал по своим.
– Чифтен, нужны снаряды! Половина боекомплекта! – бодро доложил Шаттерхенд из душно воняющей горелым порохом глубины башни.
Новое занятие, хотя да, с такой интенсивностью пальбы до вечернего времени не доживешь. Надо искать в разгромленном хозяйстве старшину роты. Не нашел. Скорее всего – в тыл убрался, чутье у старшины на неприятности – просто феноменальное. К счастью, ящики со снарядами были целы – русский не заметил штабель в окопе, зато весело хлопали неподалеку в ревущем огне канистры с бензином, там ураганно горело, где вчера устроили запас топлива. Трюндель, дико ругаясь, побежал искать кого-нибудь в помощь, с трудом нашел двоих тыловиков, совершенно очумелых, засыпанных землей, пыльных, словно после пешего марша, быстро накидали снарядов до нормы. Сердце бешено колотилось, и поймал себя на том, что пальцы дрожат.
Пришлось откатиться назад, выручая артиллеристов, не дали Иванам уничтожить всех, но покатались русские по станинам у нескольких орудий, продырявили пару Куниц, перепахали позиции. Что-то удивило особенно, с трудом понял – стемнело, словно вечер, а по часам – светлый день, но неба не видно, сквозь вонючую завесу пыли и дыма тусклой медной монетой торчит летнее солнце, и вроде как холоднее должно быть, а жарища от огня, словно в аду. Выметнуло в небо здоровенный столб пламени, словно из преисподней дыра открылась – тридцатьчетверка взорвалась, у этих танков хорошо детонирует боезапас, оторванная башня с нежданной для такой тяжести верткостью отлетела в сторону, воткнулась пушкой в землю. Горит все вокруг – и танки и трава, и земля вроде горит, дышать нечем, горло дерет словно проволочным ершиком, голова одурела, слух почти пропал, отбило барабанные перепонки пальбой вокруг, которая слилась в рев, отдельные выстрелы и разрывы не отличаешь, только когда своя пушка харкает стальными болванками, ощущает тело отдачу и немножко понимает – это тут, рядом. Зноем пыхало, словно в Сахаре какой-то воюешь.
А потом перед Гаманном гулко что-то врезалось в крышку люка и слепяще брызнуло раскаленной металлической жижей в лицо. Ударило, словно три кулака враз, непроизвольно схватился рукой, почувствовал под пальцами странную мокроту, густую, словно десертное желе, с комками и комочками. Глаз было не открыть, попытался – резануло, словно бритвой, как раскаленный гвоздь в мозг. Провалился в башню, ахнул подвернувшийся под задницу Шаттерхенд. Плохо, очень плохо, в голосе у верного оруженосца – испуг, слышный даже сквозь громовой гул вокруг. И голова закружилась, тошно стало, понял – ранен. Серьезно ранен, попробовал открыть глаза – потерял сознание.
Боль была теперь чудовищная. Раньше Гаманн иногда мечтал о том, как его ранят, и он героически будет командовать, словно древний воин, презирающий боль и смерть, и юные валькирии будут глядеть на героя восхищенно. И потом почет, награда и всеобщее уважение. Теперь все это воспринималось как детская глупость, самому стало стыдно. И какое там командовать – впору калачиком свернуться и скулить.
Пришел в себя – рев боя ослабел, отдалился, но в ушах шумит. И тело плывет, не как в танке, а иначе. И вроде копыта постукивают. Потрогал с опаской лицо – материя мокрая, обмотана вся голова. Печет лицо, и рвущая боль там, где глаза, провалился в забытье. Последней мыслью было:
– Так глупо. Но все же не придется сидеть с протянутой рукой, вроде как продавая спички. Фюрер позаботится о своем солдате.
Капитан Берестов, начальник штаба медсанбата
На этом месте словно взял реванш в окапывании за все прошедшее время и за те уничтоженные медсанбаты. Впрочем, тут все зарывались в землю, как кроты. И потому старания капитана чем-то диким не выглядели, добился от подчиненных, чтобы даже места расположения раненых до приема – и то были заглублены. Санитары ворчали, естественно, но копали, как велено. Помогало и то, что за горизонтом ворочалось, гремело и ворчало что-то лютое и громадное. Немецкие войска прошибали лбом оборону стоящих впереди соединений и, к сожалению, рев и гром все время приближался. Степная местность, для танков самое то. Развернули медсанбат в леске, была неподалеку деревушка, но оно к лучшему – дома точно будут бомбить, а тут, в лесу, спокойнее. Прикинул Берестов – и организовал в придачу еще и несколько узлов обороны по периметру расположения на случай, если придется отбиваться. Ожидал от начальника медсанбата хмыканий и насмешек, но Быстров как ни странно отнесся с пониманием. А потом вдруг признался подчиненному:
– Знаете, Дмитрий Николаевич, я сейчас даже как-то и сожалею, что у нас нет пары пушек. Право, было бы спокойнее работать, а то стоишь, оперируешь, а тут въезжает в операционную танк. И все. «Воленс-неволенс, а я вас уволенс!», как говаривал наш главврач. Очень досадно, знаете ли. Немцы ведь ломятся, как осатанелые, не считают потерь. И напротив нас… – тут хирург замялся.
– Эфэфофсы, – понятливо кивнул капитан. Он отлично знал, с кем, возможно, придется встретиться здесь. После того как сходили за снайпером, написал капитан по возвращении переводчику-разведчику короткую записку, где отметил довольно грубые ошибки в сказанном тогда в лесу. Говорить-то с такой дикцией было бесполезно, потому письменно указал, что глагол переводчик перепутал, отчего смысл его приказа исказился, немудрено, что немец не понял сразу, что от него хотят. После этого к начальнику штаба эта лихая разведчицкая братия прониклась
