Родниковая капля - Николай Михайлович Егоров
— Понятно. У вас, извините, обмоточка развязалась.
Четушкин покраснел, нагнулся и, пыхтя, завозился с непослушной темно-зеленой лентой. Скородумов, уперев руки в бока и широко расставив ходулистые ноги, посматривал как кот на мышонка, наклоняясь то влево, то вправо.
— Скоро или уж не ждать?
— Готово. По снегу в них хорошо бы лазить, а для лета один зуд.
Скородумов шел, а Иван рысил, чтобы не отставать. Навстречу попадались механики, приветствовали старшего лейтенанта, оборачивались, глазея на неравную пару и, ничего не поняв, пожимали плечами.
— Где ты там? — командир звена остановился, поджидая Четушкина. — Как бы не потерять тебя, а то войну проиграем.
— А я думаю, не маетесь ли животом, товарищ старший.
Скородумов улыбнулся:
— А ты занозистый. В меня. Откуда же я тебе экипаж наберу? Ну, стрелка-радиста хорошего дам. Витьку Петрова. Этот не проглядит. Мы его так и зовем Сычом. Веришь, ли, башку на сто восемьдесят градусов поворачивает. Моторист с механиком есть. Стрелкача из вашего брата, из оружейников возьмем. Вот со штурманом… Ч-ч. Нет штурманов. Грозятся прислать, так не знаю. Сюда, пожалуйста, — Скородумов пропустил вперед себя Четушкина на сверточек. — Через черемушник прямее.
Черемушник накрыл их черно-зеленой волной. Стало прохладно и тихо. Крупные кисти переспелой ягоды тяжело висли воронеными шариками, манили. Четушкин, придерживая пилотку, собирал складки на сухом затылке и еле шевелился.
— Давай, слазим, попасемся, — не удержался он от соблазна. — Я сегодня не ел. Завтрак проспал.
— Местные девки узнают — засмеют. Скобари черемуху за ягоду не считают. Свиней кормят.
— Эрунда. Давай?
— Ты воевать приехал или по деревьям карабкаться? Шагай, покормим чем-нибудь.
— А вы как партизаны живете. Тайные тропки у вас это…
Старший лейтенант разговора не поддержал. Его начинала донимать забота, где брать штурмана с неба упавшему асу.
Тропинка-прямоток выскользнула из кустарника к огородному пряслу и расплылась желтым глинистым пятном у перелаза. За огородом огромным скворечником насупился темной тесовой крышей дом, обнесенный глухой оградой.
— Острог, не жилище.
— Да, уж у них во двор воробей не залетит. Тебя подсадить или сам перемахнешь?
Иван хотел похвастать, что он старый кавалерист, и трясло — не лошадь, но вовремя спохватился: совсем тогда проходу не даст жердина осиновая.
— На грядку не наступи, а то запахов потом не перенюхать. Хозяйка у нас с душком.
Вошли в дом. И Иван поразился: в таком высоком доме такой низкий потолок. Настолько низкий, что даже он достал бы до него руками, а Скородумов, боясь стукнуться об матицу, прошел через кухню на полусогнутых, побарахтался в занавеске на дверях в горницу, протащил за руку Четушкина и остановился посередине комнаты, нагоняя впечатления.
В горнице двенадцать кроватей. Четыре заправлены, и видать, что давно. Одна со скомканным одеялом, у оконца — скородумовская, на остальных потревоженный сон.
— Опять улетучиваться? А, посыльный. Дислокацию приволок? Чего молчишь? — прицепился к Ивану с крайней койки.
— Хи, дислокацию. Принимай, ребята, пополнение: командир экипажа Иван Прохорович Четушкин.
— Брось трепаться.
— Не иначе прямо из резерва Главного Командования.
— Издеваются над авиацией.
А хозяйка, которая успела прильнуть к косяку:
— Плохи же, знать-то, наши дела, коли уж ребятишек стали брать на аеропланы. — И вздохнула.
4
Четушкина зачислили на летное довольствие, выдали фуражку с крабом, реглан, унты и вообще все остальное на меху. И все на вырост. Не нашлось сапог да штурмана. А без штурмана на задание не полетишь, не пустят. И живет Иван Прохорович в экипажной, как путничек, выпросившийся на постой к зажиточному и скупому хозяину. Не слыхать его, не видать. В столовую ходил самым последним: вдруг тому, кто с боевого вернулся, не достанется. Ест не ест, спит не спит. Намеки слушать надоело. Летуны всегда летуны. Ночники особенно. Оторвется от нее, от родимой, как в чернильницу нырнет. Перед носом всего и свету, что фосфор приборов. Под утро вынырнет — живой! Сердце от радости зудится. Ну, и чешут тогда, кто чем достанет.
Аэродром ждал последнего. Тяжело это: ждать последнего.
Давно смолкла воркотня моторов на стоянках, густела на востоке заря. Заря тяжелела, давила, сутулила спины. Ждали технари, штабисты и те, кого самих дождались. Не давали покоя часам, напрягали до слез глаза, всматривались в небо. Не отпускал от себя механика самолета Орехов, исчеркав расчетами страницу журнала бензозаправки. Лени Скородумова уже не должно было быть. А ждали.
И дождались ведь. Самолет не летел — полз на брюхе. Еле перевалив через стоянку, шлепнулся на полосу, прокатился, насколько хватило инерции, рулит. Механик, не спросив разрешения быть свободным, кинулся навстречу бежать, размахивая журналом, Василий Дмитриевич заулыбался, замполит бинокль наверчивает, подгоняет под фокус. У комиссара со зрением не все, а поскорее увидеть, все ли шевелятся в кабинах, тоже охота.
Окружили машинешку, дивятся: и в чем только душенька держится? Пробоин больше, нежели целого места. Повыпрыгивал экипаж, очухиваются. Скородумова качать сцапали. Помаяли, помаяли, отпустили.
— Ленька, журавель длинноногий, как ты дотянул-то хоть?
— Сам удивляюсь. На одном пухе.
— Так тебе на граблях можно летать.
— Нет, я бы не рискнул такое решето домой тащить.
Четушкин в похвалах не участвует. Кто он, чтобы хвалить? Стоит под самолетом в реглане и унтах, — не наденешь же с регланом обмотки, — пробоины подсчитывает в уме, шепчет. Скородумов покосился на Ивана раз, покосился другой.
— Эй, вольнонаемный! Бессонница нападет.
Огрызнуться бы. Нельзя. Командир звена, по званию аж старший лейтенант, у смерти в гостях побывал. А Ленька не унимается:
— Вань. Слышь, Вань? Рядовой Четушкин!
— Слушаю.
— Ты сегодня чем занимаешься?
— Ничем.
— А-а? Выкопали, значит, картошку с бабкой. Сбегай, пожалуйста, в Пуповку. Десять километров туда, девять обратно. А? Слетай.
— Поручение будет?
— Да как сказать? Чеботарь там есть — виртуоз. Он рукава бы тебе у реглана укоротил бы да из обрезков сапоги сшил.
— Звонарь вы, товарищ старший лейтенант. Колокола любишь, — незаметно переходит на «ты» Четушкин. — Прожекторы, обезглазили, выкрутиться не мог. О чем звонишь?
— У-у, да ты герой на твердом-то! Ты линию фронта хоть раз пересеки.
— Дай летнаба напрокат — пересеку. Нет, верно, дай. Все равно теперь дня три дратву сучить будешь.
— Хорошо, если за три дня починимся, — ни на кого не глядя, пробурчал скородумовский механик.
— Слыхал? Дашь?
Скородумов скривился:
— Хи-хи. Если согласится. Рокотов, согласишься?
— Ах-ха. Докуда парню… — Рокотов считал, что фразу договаривать до конца вовсе и не обязательно: догадаются что к чему.
— Как батя еще посмотрит на это, — упрямится Ленька.
— Пошли к комбригу?
Штурман закинул планшет за спину и подался. Иван за ним. Орехов не спрашивал: что да почему?
— Так это же вообще идея — взаимоподменяемость. Идея, — перебил он Ивана Прохоровича, навострившегося на получасовое
