Родниковая капля - Николай Михайлович Егоров

— Ну, чему радуетесь, дети подземелья?

— Да вот, Четушкин смешит, товарищ капитан.

— Это который летать просится? Молоде-ец.

— Товарищ капитан, а вы рискните, разрешите. Авось, и полетит. Шестая ж осиротела.

— Молоде-е-ец, запятая… Да если каждого пацана садить за штурвал — России не станет.

— Маленькая собачка до старости щенок, товарищ комэска.

— Ладно, хорош. Вы вот что, советнички: завтра ожидается новый комбриг, так чтобы блестело все. Ясно? А сейчас: отбой! И не шевелись.

Четушкин нахорашивал ствол и декламировал в пол-рта песню:

— За вечный… мир, в после… дний бой, летит фю-фю-фю эс… Эх, самому бы взвеселить из тебя воздух.

Он всегда дольше всех чистил пулеметы. Принесет устанавливать — у самолета уже никого. Сядет на летчицкое место, погладит штурвал, а рука так и тянется к кнопке стартера. Поупирается в педали, подвигает рукоятки газа и не отведет душеньку, а только больше расстроится.

В оружейную скатился техник звена. Глаза бегают, ноздри, как кузнечные меха, лоб отпотел и весь в мелкой-мелкой испарине.

— Четушкин, комбриг сюда идет!

— Пусть идет. Не укусит, поди.

— Да ты ошалел? Да ты соображаешь: комбри-иг.

— Привык бояться.

— Ну-ка, встаньте, как следует, когда с вами старший по званию разговаривает. И воротничок зас… — техник осекся и насторожился. Каптерка тоже насторожилась оттопыренным ухом незакрытой двери. На синем листочке просвета отпечаталась большая фигура в кожанке и шлемофоне, пригнулась, испытала на прочность каждую ступеньку и выпрямилась.

— Василий Дмитриевич? Вы? Вы!

— Ваня? Четушкин? Здравствуй, земляк! — комбриг осторожно положил тяжелые ручищи на узенькие плечи, повернул земляка к свету, будто сомневался, действительно ли Четушкин это и не обознался ли он.

— Так вы теперь бригадой заворачиваете, Василий Дмитриевич?

— Бригада мной, Ванюшка. Где эскадрилья, где две разбросаны, а в каждой побывать надо. Залетался по тылам.

— А форма начальника школы вам больше шла.

— Ты знаешь, насилу выпросился на фронт. Кадры, говорят, готовить надо. Упросил заместителя по летной подготовке согласиться принять дела. Помнишь Замятина-то?

— А как же. Он еще мне «уда» закатил на выпускных за обратную петлю. Помните? А вы на «отл.» переправили. Помните?

— Ты знаешь, а ведь я потом тоже эту обратную сделал.

— Хорошая фигурка, правда?

— Правда, правда, — рассмеялся Василий Дмитриевич. — Ну, как хоть воюешь-то?

— Так и воюю, — Иван кивнул на разобранный пулемет.

— Оружейника нет?

— Я самый он и есть.

— Ты ж летчик!

— Не верят. Бумажка заблудилась где-то, а без нее не верят.

Комбриг покачал головой, посмотрел на старшего техника. Техник еще подтянулся. Казалось, некуда уж было, нет, сумел.

— Идемте-ка.

Знакомое ореховское «идемте-ка». И никогда не знаешь, чего ждать после него: похвалу или «внос» — внеочередную стружку.

— Идемте-ка, — Орехов повернулся и, осыпая приступки, пошел к выходу.

— Товарищ Четушкин, Иван Прохорович, — зашептал в затылок техник звена, — комбриг что, сродственник вам?

— Не сродственник, а совсем родня. Земляк. — Четушкин был на ступеньку выше и, когда оглянулся, глаза их встретились. И технику показалось, что в маленьком, чуть продолговатом зрачке подчиненного высеклась искорка.

— Не понимаю.

— Поймете, какие ваши годы, — и громко: — Василий Дмитриевич, подтвердите, что я умею летать.

— Не буду, Ваня. Накричу, чего доброго. Товарищ старший техник-лейтенант, распорядитесь подготовкой шестой машины к вылету.

— Есть, товарищ комбриг!

Возле самолета засуетились. Откуда-то механиков набежало. Как ветром сдуло чехлы с моторов, откатились в стороны стояночные колодки, цокнула о край крыла дюралевая лесенка.

— Товарищ комбриг, ваше приказание выполнено!

— Хорошо, спасибо. Ну, Четушкин, за штурмана возьмешь? По старой дружбе, — Орехов улыбается. Иван тоже улыбается. Растерянно-растерянно. — Штурманом возьмешь, спрашиваю.

— Вы это серьезно?

— Вполне.

— А нам не попадет?

— Не должно бы.

— Тогда ладно.

— Прошу, товарищ командир корабля. — Орехов сделал шаг в сторону и назад и показал на кабину летчика.

— Прямо сейчас?

— Конечно. Передайте пилоту У-2, чтобы он один летел домой.

Четушкин по стремянке-то лез — сердце екало, а к запуску скомандовал и вовсе ополоумел. Очертили круги винты, колыхнулась маскировочная сеть, самолет, словно выпутавшийся из нее филин, встрепенулся и побежал с распущенными крыльями по рулежной дорожке. Быстрей, быстрей. Вот уж и хвост всплыл.

— Он что, чума болотная, поперек старта взлетать надумал? Угробится ж, — техник звена замер, ожидая, что машина или чиркнет крылом землю от сильного бокового ветра, или впорется в самолеты на стоянке. Но бомбардировщик, сорвав голос, стих и повис над лесом. — Взлетел! Во гаденыш. — И старший техник-лейтенант кинулся докладывать командиру эскадрильи, что у него улетел-таки механик по вооружению.

Самолет пробирался вверх, столбик бортового термометра — вниз. Земля худела воочию. Желтая от недоедания и недосыпания, изработанная в бесконечных сменах, устало поворачивалась она под крылом вокруг своей оси, и ось скрипела. Нет, это самолет поскрипывал, проваливаясь в воздушные ямы. Моторы взвывали, фюзеляж трясло, будто в малярийном ознобе. Штурман хмурился, косился из-за плеча на пилота. А пилот как на лесенке еще открыл рот в улыбке, так и забыл закрыть его. На штурмане все меховое, на пилоте хлопчатобумажное, в пятнышках ружейного масла.

Василий Дмитриевич маячит, чтобы Четушкин нагнулся. Нагнулся.

— Давай вниз! Засохнешь!

Иван мотает головой, застегивает ворот гимнастерки, замечает, что его действительно уже пробивает дрожь, и все-таки мотает головой.

— Да как же: нет. Даже глаза посинели.

— На пяти побываю, тогда.

Орехов отступился: соскучился человек по высоте. «Пять километров набрать захотел. А тупорылого «ДБ» и с нови не каждый летчик поднимет на эту отметку, а он полуинвалида хочет заставить».

— Смотри! Смотри! — не своим голосом заорал Четушкин, толкая комбрига в затылок. — Пя-ять!

— Вижу, вижу. Ай, да Четушкин, — и переходя на официальный тон: — Приказываю снижаться!

Бомбардировщик послушно покатился по невидимому склону. В кабине становилось теплее.

* * *

Головной аэродром и вовсе встретил теплом. День разгулялся, ветер утих, и Четушкин, стоящий за спиной Орехова, которому о чем-то докладывал высоченный старший лейтенант, понемногу оттаивал.

— Хорошо, спасибо, Скородумов. Вот к тебе в звено машина вместе с асом. Принимай. Экипаж ему надо сформировать.

Рыжеватый верзила бессовестно пялит на аса рябые глаза. Глаза светлеют, светлеют и вот-вот засмеются вслух.

— Может, он один, без экипажа управится? Такой сокол.

— Ладно, ладно. Знакомьтесь-ка лучше вот. И не забудьте, что я вам сказал. До свидания.

— Есть, товарищ комбриг! — лихо козырнул Скородумов и, когда Орехов отошел подальше: — Где это он тебя откопал?

— Да я пулеметы драил в эскадрильи капитана Твердохлебова. Ну и свиделись.

— Так вы что же, раньше знали друг друга?

— Учился у него.

— А-а, понятно. Ну пойдем, покажу тебе наши анналы. Где пожитки-то? Забирай.

— А я прямо из каптерки и сюда. Пулемет так на столе