Родниковая капля - Николай Михайлович Егоров
Ветер-низовик нахально путался в ногах, шагу не давая шагнуть свободно.
— Как заторопишься куда, тут и ветер поднимется навстречу, и Скородумова черт выволокет из столовой. Сейчас остановит, и только слушай его, — Четушкин сворачивает с дороги, но Леньку трудно обойти.
— А-а, Ванек! Сказать новость?
— Извините, товарищ командир звена, некогда.
— Вот видишь: уже и знаться не хочешь. А еще только ходатайство в Верховный Совет подали о присвоении тебе звания.
— Интересно, какого?
— Болтают, сразу ефрейтора.
— Неисправимый звонарь, — вздохнул Иван и натужно, с пробуксовкой, тронулся дальше.
Моторист уже зачехлял моторы, механик мыл руки слитыми остатками бензина, ежась и покряхтывая: ломило белеющие кончики пальцев. Шипулин выпрямился и сделал под козырек:
— Товарищ командир, самолет к вылету подготовлен.
— Снимите чехлы, товарищ старшина.
Шипулин удивился:
— Зачем, разрешите узнать?
— Нужно.
— Ком-му?
— Нам.
— Ах, ва-а-ам. Гошка, расчехляй! Им нужно.
Иван Прохорович с еле сохраняемым равновесием подождал, пока моторист с показной медлительностью развяжет тесемки, подставил под мотор стремянку, поднялся, заглянул в выхлопную трубу. А чего увидишь? Черно. Выпростал одно плечо из реглана, расстегнул рукав гимнастерки, слазил рукой.
— Трубы снять, нагар удалить, вмятины выправить.
— Вам бы врачом работать. Еще что?
— Подойдите сюда. Видите? Плоскости крашены жидкой краской. Потеки. Соскоблить, перекрасить.
— Еще? — у Шипулина нос стал шире раза в полтора.
— Желательно расстараться веретенного масла и протереть пропитанной им ветошью машину снаружи.
— Усе? А ты у детстве с колокольни не падал, шплинт? Мало того, что из-под самолета не вылазим с твоими починами, так ты…
— А ты утичью гузку ел? Ел? А знаешь, зачем она? Знаешь? Из-под самолета не вылазим. Заплачь возьми, — и вдруг успокаиваясь: — Я помогу вам, ребята. Мыслишка у меня, сотки две или три лишнего сбросить на фашизм. А от плохой покраски самолет теряет до десяти процентов мощности.
— Так бы сразу и сказал, — застеснялся механик.
— Я и так так.
— Ты уж, командир, не докладывай никому об этом… О перебранке. И как я сам не догадался, к чему ты клонишь. Учили же. Гошка!
— Тут, — вывернулся из-за шасси моторист.
— Тебе партийное поручение.
— Трубы?
— Котелки. Обед получишь на троих. Одна нога здесь, другая там. А потом трубы. И маслица расстараешься.
Из столовой Гошка явился с Петровым и стрелком.
— По вашему приказанию сержант Петров прибыл.
— Стрелок рядовой Урванцев прибыл.
— А я вас не вызывал, — пожал плечами Четушкин.
— Вызывал, он забыл, — хохочет моторист. — Засучивай рукава, нечего сучить ногами. Командир корабля работает, а вы? Подумаешь, интеллигенция.
Подходили техники, подходили летчики с соседних машин, смотрели, как крутятся под самолетом пятеро с отсыревшими лицами, интересовались, кто и зачем дал такое дурацкое указание.
— Черт его знает, — машет длинными ресницами Четушкин и, вытерев лишнюю влагу со лба, снова берется за кисть.
— Выдумывают разную… Не в курсе, всех заставят перекрашиваться?
— Не в курсе.
И любопытствующие шли дальше, от чистого сердца жалея Четушкина.
— По двенадцати часов в сутки летает пацан и отдохнуть не дадут.
— Бедному Ванюшке и на печке лог.
А Скородумов, расставив ходули, воткнув кулаки в бока, долго наблюдал за авралом.
— К Октябрьскому параду готовитесь?
— Ага. Вы уж извините, не докладываю, некогда, к вылету успеваем.
— Ой, мудришь, Четушкин.
— Нет, товарищ старший лейтенант. Я Рокотова возьму сегодня?
— Любишь ты с моим штурманом летать.
Стрелок-радист со стрелком ушли на ужин, а Четушкин вертелся около самолета, пока не подвесили бомбы. И когда подвесили их, вовсе засуетился:
— Ох, гадство, через пятнадцать минут вылет. Ну, я побежал переодеваться.
Вернулся он чуточку грустноватый.
— Пошамать не успел. Долгий рейс покажется.
Гошка сурком в нору метнулся в каптерку и вылез оттуда со свертком.
— Вот, возьми, командир. Дорогой подзаправишься.
— Что тут?
— Шматок сала да пол калача. Домашний.
— Где ты взял?
— Посылку получил от заочницы. По фото ничего девка. Пишет, чтобы лучше бомбил. Или я непонятно написал, или она: шурует меня летчиком. А пусть.
— Война кончится, выясним.
— Ага. Ну спасибо. А то хоть рукава жуй.
Иван Прохорович увез на триста килограммов больше, чем значилось в тактико-технических данных бомбардировщика. И довез, и сбросил, и вернулся.
— Понял? — боксанул он сияющего механика.
— Понял. Батя велел зайти, как прилетишь. И накрутит же он тебе хвоста за самоуправство.
— Стращаешь? Ах, Шипулин, Шипулин. — Орехов по-граждански поздоровался с каждым за руку. — Докладывай, Рокотов.
— По цели.
— Доложил. Когда говорить научишься?
— Я умею.
— Вибрации не было от перегрузки, командир?
— Полтонны смело можно брать, товарищ комбриг. Вы посмотрите, какая конструкция. Танк, не аэроплан.
— А взлетал небось не со стоянки. В самое начало урулил.
— Первый раз. Вообще-то и со стоянки взлетел бы.
— Я тебе взлечу.
— Товарищ комбриг, разрешите вас на минуточку по личному вопросу.
Четушкин, не дожидаясь согласия, отшагал в сторонку. А что оставалось делать Орехову? Подошел.
— Василий Дмитриевич, слухи есть, звание вы мне хотите какое-то дать. Так вы это, не надо бы. А? Вот, скажут, по знакомству, да… А ребята и так меня слушают.
— Что же ты раньше не предупредил? Уже отослал.
— Ну-у-у. Ни к чему.
Василий Дмитриевич развел руками, дескать, ничего не поделаешь теперь.
— А за перегруз объявляю благодарность.
— Спасибо, товарищ комбриг.
— Служу Советскому Союзу, надо говорить.
— Ага, верно, — не спорит Иван.
— Военным от тебя, Четушкин, нисколько не пахнет, а воюешь хорошо.
— Плохо нельзя.
— Тоже верно. Веди своих отдыхать. Второй вылет отменяется. Погода портится.
В экипажную входили долго и шумно. Ветер, как намерзшийся пес, только и ждал, когда откроют дверь. Прошмыгнул между ног, пробежал подо всеми кроватями и спрятался под самой дальней от входа. В амбаре, приспособленном для жилья, жарко. На кухонном столе в переднем углу увернутым огоньком моргает керосиновая лампа. Скородумов крутнул рубчатое колесико на узорчатой головке. Стало светлее. Поярче загорели и плутоватые Ленькины глаза.
— Слыхал? Конструкторы к нам понаехали с авиазавода.
— Правда? Вот здорово! А не слыхал, зачем?
— Да болтают, крылья приделывать будут к бомбоскладу и мотор с кукурузника ставить. Четушкин, мол, уволокет.
— А ты скоро с одной противотанковой гранатой на бомбежку поковыляешь.
— Хорошо тебе, за счет только собственного веса лишний центнер грузить можно.
— Что, я нисколько и не вешу?
— Думаешь, весишь? Выпрыгни без парашюта и болтаться же под облаками будешь, пока в комбинезоне газ не настынет.
— Эрунда. Скажи, трусишь.
Экипажи просыпались. Откидывались простыни, приподнимались всклоченные головы. В шутливую перебранку сведенышей, как звали в глаза и по-за глаз Ивана с Леонидом, ввязывались хриповатые спросонок и, может быть, сердитые поэтому голоса.
— Его мамка дома поди все еще на койке ногой ищет, а он
